Несмотря на молитвы, Уилф очнулся ночью в слезах. Гарольд обнял трясущегося в ознобе паренька — тот был весь в поту, — и обеспокоился, не промахнулся ли он насчет грибов, хотя понимал, что ошибки быть не могло.

— Что там за звуки? — содрогался Уилф.

— Просто лисы. Может, собаки. Или овцы. Вот овцы точно блеют.

— Мы с вами не видели никаких овец.

— Не видели, но ночью все становится гораздо слышнее. Ты скоро привыкнешь к этому. Не бойся, никто тебя не обидит.

Он поглаживал Уилфа по спине и упрашивал уснуть точно так же, как Морин увещевала Дэвида, которому после похода в Озерный край начали сниться кошмары.

— Все хорошо, все хорошо, — повторял он, подражая тону жены.

Он уже жалел, что не подыскал Уилфу лучшего места для первой ночевки; несколько дней тому назад ему попалась незапертая застекленная беседка, и Гарольд роскошно устроился в ней на плетеном диванчике. Даже под мостом было бы комфортнее, хотя там возрастала опасность привлечь нежелательное внимание.

— Чудится, на фиг, всякое, — бормотал Уилф, клацая зубами.

Гарольд достал вязаный берет Куини и натянул его пареньку на голову.

— Мне тоже снились дурные сны, но в походе они прекратились. И у тебя будет так же.

Впервые за несколько недель Гарольд не уснул, а просидел всю ночь возле юноши, перебирая в памяти прошлое и задаваясь вопросом, почему Дэвид выбрал в жизни то, что выбрал, и можно ли было заметить эти ростки в самом зародыше. Изменилось ли бы что-то, будь у Дэвида другой отец, или нет? Он уже давно не растравлял себе душу подобными мыслями. Собака лежала у его ног.

Желтое сияние луны с рассветом выцвело, капитулируя перед лучами восходящего солнца. Гарольд с Уилфом пошли по росе сквозь пушистые розовые метелки осоки, ступая по мокрым прохладным листьям подорожника. На стеблях сверкали самоцветные капельки, а паутинки меж острых травинок повисли мохнатыми облачками. В ярком сиянии низкого светила все контуры и цвета утратили отчетливость, и путники брели словно сквозь туман. Гарольд показал Уилфу матовую тропку, тянувшуюся вслед за ними по заросшей обочине.

— Это мы, — пояснил он.

Уилфу по-прежнему не давали покоя неразношенные кроссовки, но невыспавшийся Гарольд и сам еле брел. За следующие два дня они с грехом пополам добрались до Уэйкфилда, но бросить паренька Гарольд не решался. Уилфа по ночам мучили приступы паники и кошмары; он уверял, что когда-то натворил бед, но что Господь его помилует.

Гарольд не испытывал той же уверенности. Юноша был истощен до болезненности и склонен к быстрым сменам настроения. Только что он забегал вперед, носился с собакой наперегонки и кидал ей камешки — и тут же впадал в тягостное молчание. Гарольд отвлекал его рассказами о придорожных растениях — теми, что почерпнул из справочника, — и о небе. Он объяснял Уилфу разницу между низкой мелкослоистой облачностью и перистыми облаками, плывшими над нею в вышине, подобно валунам. Он показывал, как с помощью наблюдений за тенями и явлениями природы можно вычислять направление. Например, растение, гуще разросшееся по одну сторону холма, наверняка получает больше солнечного света. Из этого можно сделать вывод, что там южный склон и что идти следует в противоположном направлении. Уилф внимал с нарочитой жадностью, хотя иногда перебивал Гарольда вопросами, из которых явствовало, что голова юноши занята чем-то другим. Они сидели под тополем и слушали, как шелестит листва на ветру.

— Дерево-дрожалка, — пояснил Гарольд. — Его сразу узнаешь. Оно так трепещет, что издали кажется, будто на нем зажглось множество огоньков.

Гарольд поведал юноше о людях, встреченных им в начале пути, и о тех, с кем лишь недавно свел его случай. Среди них была женщина, жившая в соломенной хижине, супружеская пара, повсюду возившая с собой в машине козу, и пожилой дантист, каждый день ходивший к роднику за шесть миль, чтобы набрать свежей воды.

— Он говорил очень убедительно. Объяснил, почему мы должны с благодарностью принимать то, что природа дает нам безвозмездно. Это дар милосердия — так он сказал. С тех пор я взял себе за правило останавливаться у родников, чтобы испить воды.

Делясь этими знаниями, Гарольд вдруг понял, как далеко он продвинулся в своем начинании. Он с удовольствием нагревал воду на пламени свечи — по чуть-чуть в баночке — и срывал листочек с липы, чтобы заварить Уилфу чай. И разъяснял, что при желании можно употреблять в пищу луговую и аптечную ромашку, льнянку и сладкие корешки хмеля. Ему казалось, что все это он делает ради Дэвида, хотя, по сути, конечно, для Уилфа. Ему столько всего хотелось показать пареньку.

— Вот стручки вики. На вкус они приятные, но лучше ими не злоупотреблять. Как и водкой, имей в виду.

Уилф взял крохотный стручок, пожевал его и с досадой выплюнул.

— Лучше уж водку пить, мистер Фрай.

Гарольд сделал вид, будто не слышал его слов. Они, затаившись, сидели на корточках и наблюдали, как гусыня откладывает яйцо. Когда оно наконец легло в траву, мокрое, белое и огромное на ее фоне, Уилф принялся отплясывать, вскрикивая:

— Ох, мать твою, вот это круто! Вылезло прямо из задницы! Можно мне кинуть чем-нибудь?

— В гусыню? Нет. Лучше брось камень песику.

— Нет, лучше в гусыню!

Гарольд поспешно увел Уилфа с того места, опять сделав вид, что ничего не слышал.

Они говорили и о Куини Хеннесси, о тех скромных проявлениях доброты, которые она выказывала. Гарольд описывал, как она умела петь задом наперед и до чего любила всякие шарады.

— Думаю, больше никто не знал об этих ее увлечениях, — сказал он. — Мы доверяли друг другу такое, что обычно не обсуждают с посторонними. В дороге это как-то легче выходит.

Он показал Уилфу подарки, которые нес ей в рюкзаке. Пареньку больше всего понравилось пресс-папье с Эксетерским кафедральным собором, осыпаемое блестками, если перевернуть его вверх дном. Гарольд стал замечать, что иногда Уилф без спросу вынимал сувенир и забавлялся им — пришлось попросить его быть поаккуратнее. Тот, в свою очередь, разложил перед Гарольдом свои трофеи: сколок с какой-то стены, крапчатое перо цесарки, камешек с нанизанными на него кольцами. Однажды он вынул из своего рюкзачка садовую фигурку гнома с удочкой, обмолвившись, что нашел ее в мусорном контейнере. В другой раз Уилф притащил откуда-то три упаковки молока, уверяя, что их ему дали бесплатно. Гарольд предостерег его, убеждая не пить слишком много зараз, но юноша не послушался и уже через десять минут стал мучиться животом.

Уилф буквально заваливал своего спутника всяческими подношениями, и Гарольду приходилось оставлять их, пока тот не видел, тщательно зарывая, потому что собака имела обыкновение отыскивать тайники и приносить спрятанное — особенно камешки — обратно к его ногам. Каждая новая находка вызывала у Уилфа восторженный вопль, и сердце у Гарольда вздрагивало от радости. Так мог вести себя только Дэвид.