Тетя молча оглядывает помещение, а потом просто разворачивается и выходит из комнаты.

Мы оставляем наверху свои чемоданы и спускаемся следом за ней.

Гэйб, придерживая тетю под руку, доводит ее до комнаты на первом этаже. Это помещение, декорированное в ярко-оранжевых тонах, он называет «номер Поппи». В вазе на прикроватном столике – свежие полевые цветы. На полу из керамической плитки – ковер из сизаля. На белом пуховом одеяле – разноцветные подушки. Идеальная комната для моей неординарной тетушки.

Поппи целует Габриэле в обе щеки:

– Grazie.

Она садится на край кровати и устало вздыхает.

– Ужин в восемь, – говорит Гэйб. – Тебе что-нибудь принести? Чашечку чая?

Поппи смотрит на Люси, на Габриэле, на меня и отвечает:

– У меня все есть, и больше мне ничего не нужно.

Я жду, пока голоса Люси и Гэйба не стихнут в коридоре, потом помогаю тете снять туфли и спрашиваю:

– Поппи, я не понимаю, почему ты выкупила этот дом для своего отца? Он ведь хотел разрушить твою жизнь.

Тетя снимает парик и берет с прикроватного столика бутылку с водой.

– А для чего еще нужна семья? Мы должны помогать друг другу. – Она показывает на свою сумочку. – Дай мне лекарство, оно в боковом кармашке.

Я достаю из сумки пузырек и успеваю прочитать предупреждение на этикетке: «Осторожно: влияет на способность к вождению автотранспорта и управлению механизмами».

Мне становится не по себе, я вытряхиваю красную капсулу на ладонь и передаю ее Поппи.

– А твой отец потом хотя бы попросил у тебя прощения? Или, может, мама?

– Нет, но этого и не требовалось. Я давным-давно их простила. – Тетя проглатывает капсулу, а я помогаю ей удобнее устроиться на подушках. – Любишь – прощаешь – любишь – и снова прощаешь. Это, моя дорогая девочка, круговорот любви.

Меня поражает ее благородство.

– А почему они не переехали в Америку?

– Поначалу планировали, но Бланка, младшая сестра моего отца, внезапно умерла от перитонита.

Я беру в изножье кровати одеяло и укрываю им тетю.

– Не вижу связи. Каким образом смерть прадедушкиной сестры помешала их эмиграции?

– Мать отца, моя бабушка, еще была жива. Предполагалось, что тетя Бланка будет за ней присматривать.

– Но Бланка внезапно умерла, и твой отец вынужден был остаться, чтобы ухаживать за престарелой матерью?

– Sì. Им пришлось распрощаться с мечтой об Америке. Такой удар! Вообще-то, Бланка была здоровой женщиной, на шесть лет моложе брата. Все думали, что она будет присматривать за матерью. А что еще ей делать? Она ведь была младшей дочерью в семье. Она, правда, встречалась с одним фермером. Он был вдовец и вполне мог предложить ей руку и сердце. Но это никого особо не волновало.

Тусклые солнечные пятна расползаются по нашей маленькой комнатке. Люси тихо посапывает на кровати. Из кухни поднимаются ароматы готовящегося ужина. Я откладываю блокнот, отключаю зарядное устройство телефона и встаю с кровати.

Габриэле застаю в кухне. Он с закатанными рукавами нарезает помидоры. Его лицо так и озаряется радостью при моем появлении. Хотя, возможно, мне это просто показалось.

– А вот и ты.

Гэйб улыбается, и я на что угодно готова поспорить: эта его улыбка безотказно действует на женщин. Он поднимает бокал с напитком насыщенного красного цвета:

– Не откажешься, если я предложу аперитив?

В такое время? Мы же пили вино за ланчем.

– Не откажусь!

– Сделаю тебе знаменитый «Негрони». Рецепт этого коктейля сто лет назад придумал граф Камилло Негрони. Это было здесь, в Тоскане.

– Отлично!

Я забираюсь на высокий табурет. Гэйб смешивает джин и горький ликер «Кампари», а я стараюсь не смотреть на его загорелые руки с черными волосками.

– Удалось насладиться маленькой сиестой? – спрашивает Габриэле и добавляет в бокал джиггер сладкого вермута.

– Я никогда не любила спать днем.

– Я тоже. Помнится, в детстве это очень расстраивало мою няню.

– У тебя была няня?

Гэйб опускает голову, нарезая апельсин, и непослушная черная прядь волос падает ему на лоб.

– Мой отец был весьма востребованным ювелиром. Они с мамой очень много путешествовали, а мы с сестрой вечно торчали дома с нянями. У меня было обеспеченное, спокойное и очень одинокое детство. – Гэйб криво ухмыляется. – Я часто спрашивал себя: зачем наши родители вообще завели детей?

Он старается говорить беззаботно, но я слышу в его голосе нотки скрытой обиды.

– О! – отвечаю я сочувственно. – Мне очень жаль.

Габриэле с бокалами в руках обходит кухонный остров и садится на табурет рядом со мной.

– Не надо меня жалеть. Посмотри вокруг, я живу в раю. Если бы не отцовское наследство, я бы никогда не смог купить эту гостиницу. – Он поднимает свой бокал: – Salute[50].

Я отпиваю глоток и мысленно засыпаю Гэйба вопросами: «Ты женат? У тебя есть дети? А твои губы, какие они на вкус?»

– Божественно вкусно, – говорю я и скорее показываю на свой бокал.

– А у тебя, Эмилия? У тебя было счастливое детство?

– Да, – машинально отвечаю я; но нет, сегодня я не стану торопиться с выводами. – Правда, моя мама умерла, когда мне было всего два года. У меня остались о ней только какие-то обрывочные воспоминания.

Я смотрю в окно, вечернее солнце окрашивает поля в оранжевые и золотые тона.

– Помню, как она стоит возле плиты и что-то размешивает в кастрюле. Помню ее глаза, когда она смотрит на меня с такой неподдельной любовью и нежностью. Потом кладет ложку на стол и обнимает меня. Мама прижимает меня к себе так крепко, что я чувствую, как бьется ее сердце. Мы как будто становимся одним целым. – Я встряхиваю головой. – Конечно, возможно ничего этого на самом деле и не было.

– Было, Эмилия. – Гэйб смотрит на меня в упор, его лицо так близко, что я могу разглядеть маленький шрам у него на подбородке. – Эти чувства, они где-то глубоко внутри нас. Мы рождаемся с инстинктивным знанием – мама нас любит. А когда это уходит, у нас в душе поселяется печаль, которую уже никогда не заглушить. – Он опускает глаза и качает головой. – Извини, что-то я в философию ударился.

Я прикасаюсь к его руке:

– Ничего. Все нормально. Ты так хорошо сформулировал то, что я чувствую всю свою жизнь.

Габриэле вновь поворачивается ко мне и, не отрываясь, смотрит на мое лицо. Его темные глаза затуманивается, а я с трудом сдерживаюсь, чтобы не погладить черную щетину на его чудесной щеке.