Хотя разделение между преимущественно белой, мужской и в высокой степени объединенной в профсоюзы рабочей силой и «всеми остальными» было в некотором смысле целесообразным с точки зрения контроля над трудом, в нем были свои изъяны. Такое разделение предполагало жесткую организацию рынков труда, которая затрудняла перемещение рабочей силы от одного производственного направления к другому. Исключительная сила профсоюзов укрепляла их способность противостоять деквалификации, авторитаризму, иерархии и утрате контроля на рабочем месте. Склонность к использованию подобных сил зависела от политических традиций, способов организации (например, мощную силу представляла собой сеть цеховых старост в Великобритании) и желания рабочих идти на сделку, поступаясь своими правами в производственном процессе в обмен на более значительную покупательную способность. Сопротивление труда не прекратилось, поскольку профсоюзы часто были вынуждены реагировать на массовое недовольство низов. Но в то же время профсоюзы испытывали все больше нападок извне, со стороны дискриминируемых меньшинств, женщин и непривилегированных групп. В той степени, в какой профсоюзы служили узким интересам своих членов и отказывались от более радикальной социалистической повестки, они оказывались перед риском опуститься в глазах общественного мнения до фрагментированных групп частных интересов, которые преследуют своекорыстные, а не общие цели.

Государство держало удар нарастающего недовольства, которое иногда выливалось в гражданские беспорядки, устраиваемые дискриминируемыми группами. В самом минимальном виде государству приходилось вводить и гарантировать определенные виды адекватного социального заработка для всех или приступать к перераспределительной политике либо к таким правовым действиям, которые бы активно избавляли от неравенства, имея дело с относительным обнищанием и отсутствием включения меньшинств. Легитимация власти государства все больше зависела от его способности распространять выгоды фордизма на всех и находить способы обеспечить качественное здравоохранение, жилье и образовательные услуги в массовом масштабе, причем гуманным и заботливым путем. На острие бесчисленных критических нападок были качественные провалы такой политики, но в конце концов, наиболее серьезные проблемы все же спровоцировал, видимо, ее количественный провал. Способность обеспечивать коллективные блага зависела от постоянного ускорения производительности труда в корпоративном секторе. Только в этом случае идеология кейнсианского государства всеобщего благосостояния могла стать состоятельной в фискальном смысле.

Что до потребителя, то с его стороны нарастала критика пресного качества жизни в условиях режима стандартизированного массового потребления. Качество услуг, предоставляемых недискриминационной системой государственной администрации (основанной на научно-технической бюрократической рациональности), также подвергалось жесткой критике. Государственное управление в духе фордизма и кейнсианства стало ассоциироваться с аскетичной функционалистской эстетикой (высоким модернизмом) в области рационализированного проектирования. Как мы видели, критики пригородной тиши и монолитной монументальности даунтаунов, наподобие Джейн Джекобс, стали шумным меньшинством, которое озвучивало множетсво культурных недовольств. Поэтому контркультурные критика и практика 1960-х годов шли рука об руку с движениями дискриминируемых меньшинств и критикой обезличенной бюрократической рациональности. Все эти направления противодействия стали сливаться в сильное культурно-политическое движение в тот самый момент, когда фордизм как экономическая система, казалось, достиг своего апогея.

К этому необходимо добавить все недовольства третьего мира процессом модернизации, который обещал развитие, освобождение от нужды и полную интеграцию в систему фордизма, однако принес с собой разрушение локальных культур, масштабное угнетение и различные формы капиталистического господства в обмен на ограниченные выгоды в уровне жизни и услугах (например, в здравоохранении), если не считать чрезвычайно обогатившуюся местную элиту, которая предпочла активное сотрудничество с международным капиталом. Национально-освободительные движения – иногда социалистические, но гораздо чаще буржуазно-националистские – сосредоточивались на многих из этих недовольств таким образом, что иногда это выглядело как вполне реальная угроза глобальному фордизму. Геополитическая гегемония Соединенных Штатов оказалась под угрозой, и США, начавшие послевоенную эпоху с антикоммунизма и милитаризма в качестве движущей силы геополитической и экономической стабилизации, вскоре оказались перед лицом проблемы «пушки или масло?» в собственной фискальной экономической политике.

Но вопреки всем перечисленным формам недовольства и прорывающемуся напряжению ключевые элементы фордистского режима выстояли по меньшей мере вплоть до 1973 года, причем в процессе им удалось сохранить невредимым послевоенный бум, что было на руку организованному труду и в определенной степени еще больше распространяло «выгоды» массового производства и потребления. Для массы населения развитых капиталистических стран материальные жизненные стандарты повышались, при этом в отношении корпораций преобладала сравнительно стабильная среда, благоприятная для их прибылей. Процесс быстрого, но пока не до конца понятого перехода от одного режима накопления к другому не стартовал до тех пор, пока всю эту конструкцию не потрясла острая рецессия 1973 года.

Задним числом кажется, что признаки серьезных проблем у фордизма присутствовали еще в середине 1960-х годов. К тому времени процесс послевоенного восстановления в Западной Европе и Японии завершился, внутренние рынки этих регионов насытились, в связи с чем пришлось приступать к созданию экспортных рынков для их избыточной продукции (рис. 9.1). Кроме того, все это происходило в тот самый момент, когда успех фордистской рационализации обернулся относительным вытеснением все большего числа рабочих из промышленности. В США с последовавшим ослаблением платежеспособного спроса удалось справиться благодаря кампании по борьбе с бедностью и войне во Вьетнаме. Однако снижение производительности и прибылей корпораций после 1966 года (рис. 9.2) означало появление в США фискальной проблемы, которую удалось нейтрализовать лишь ценой ускорения инфляции, которая стала подрывать роль доллара в качестве стабильной международной резервной валюты. Формирование рынка евродолларов и сокращение кредитования в 1966–1967 годах фактически были заблаговременными сигналами о сокращении способности Соединенных Штатов регулировать международную финансовую систему. Примерно в это же время меры по импортозамещению во многих странах третьего мира (особенно в Латинской Америке) в сочетании с первой энергичной попыткой мультинациональных компаний переносить свои производства (особенно в Юго-Восточную Азию) породили волну конкурентоспособной фордистской индустриализации в совершенно новой среде, где общественный договор едва находился в зачаточном состоянии или вообще отсутствовал. Международная конкуренция стала еще сильнее, когда Западная Европа и Япония, к которым присоединились многие новые индустриальные страны, бросили такой вызов гегемонии США в рамках фордистской системы, что Бреттон-Вудское соглашение в итоге треснуло и доллар был девальвирован. Вслед за этим на смену фиксированным курсам валют периода послевоенного бума пришли плавающие и чрезвычайно волатильные обменные курсы (рис. 9.3).