– Ага. И ты, конечно, собирал букеты девушкам?

– Да нет, – сказал я чистую правду. – Когда я вошел в надлежащий возраст, уже не жил там, где росли лесные цветы, покупать букеты приходилось… Линда, – я заглянул ей в лицо, – так ты поехала бы?

– Не знаю, – тихо сказала она, опустив глаза. – Честное слово, не знаю, Теодор, я еще не вполне привыкла к тому, что происходит, иногда еще боюсь, что проснусь, а ничего этого нет – тебя, мундира русской гвардии, всего остального…

– Все это есть, – сказал я. – И будет. Война, конечно, еще не кончилась, но тебе-то она ничем не грозит, только мне…

– Не смей так говорить! – Линда вскинула на меня сердитые глаза, и в них вновь мерцали золотистые искорки. – И даже думать так не смей! – и продолжила гораздо спокойнее: – Ты доживешь до конца войны, тебя не убьют и даже не ранят. Я не стараюсь тебя приободрить, Теодор, и говорю чистую правду. Я так вижу. Значит, так и будет.

Я крепко обнял ее, так, чтобы чувствовала: это не сон и я – есть. Не целовал, просто стоял, крепко обняв Линду, прижав к себе, чувствовал, как бьется ее сердце. И был невероятно счастлив – оттого, что она есть, оттого, что ночью мы вновь будем любить друг друга до одурения и полной опустошенности, оттого, что ей следует верить, и я доживу до конца войны, даже не раненый. И в голове вертелся один-единственный вопрос, самый важный сейчас: неужели это и в самом деле моя будущая жена? И мать моих детей?

Линда вдруг резко высвободилась из моих объятий, встала, напряженная, как струна, глядя в сторону передовой, ее лицо стало сосредоточенным, чуточку бледным, а золотистые искорки в больших серых глазах мерцали ярче. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Потом она словно бы расслабилась, золотистые искорки потускнели, лицо приобрело обычный здоровый цвет…

– Что, Линда? – спросил я почему-то шепотом.

Она улыбнулась ничуть не принужденно:

– Мне было очень хорошо, и я расслабилась, почти не смотрела… К нам идут люди, они уже менее чем в километре. Идут со стороны передовой, десять человек, цепочкой…

– Кто? – спросил я уже громче.

– Они не похожи на врагов. От них нет угрозы. Скорее уж они рады и веселы, что возвращаются к своим. Но это только девятерых касается, с десятым сложнее. Угрозы от него не исходит, но пышет такой ненавистью, злобой… – Она зябко перевернулась. – Они идут быстро, скоро будут здесь…

Девять веселых и один пышущий злобой – это вполне укладывалось в некую прекрасно знакомую схему. И все же… Береженого бог бережет – на войне этому правилу нужно следовать особенно ревностно. Ходит же в Сибири с незапамятных времен поговорка: самый опасный зверь в тайге – это человек…

Без труда высмотрев подходящую толстую ель, способную полностью укрыть Линду от самых внимательных взглядов с той стороны, я взял Линду за плечи и легонько подтолкнул туда. Она поняла, укрылась за стволом, но глянула на меня чуточку недовольно, словно я делал какую-то ошибку.

Я встал за другую ель, расстегнул кобуру, которую давно уже на немецкий манер таскал слева на животе (да простят меня ревнители уставов, но так гораздо удобнее, пистолет можно достать быстрее, не закорючивая руку назад). Вынул надежный, хорошо пристрелянный «вальтер», доставшийся от того одноглазого эсэсовца, в недобрый для себя час попавшего мне на мушку в Польше. Снял с предохранителя – патрон и так всегда был у меня в стволе. И стоял, держа пистолет дулом вверх, напряженно всматриваясь в зеленую стену леса.

И через несколько минут расслабился полностью, сунул пистолет в кобуру – они показались между деревьев. Один маскхалат, второй, третий… Мазуров шел первым, за ним – Савушкин, за ним – Тимохин. А вот четвертый выглядел совершенно иначе: долговязый, бородатый экземпляр в синем мундире кригсмарине, с солидным набором золотых шевронов на рукавах, без фуражки. Его фуражку нес шагавший следом Колька-Жиган. Руки, как «языкам» и полагается, связаны за спиной, морда и в самом деле пышет лютой злобой – так и сожрал бы всех без соли и без хлеба. Дробыш несет солидный черный портфель, туго набитый, явно из натуральной кожи, с затейливой монограммой золотого цвета – ага, невеста у нас с приданым… В званиях вермахта, люфтваффе и СС я разбирался прекрасно, а вот в военно-морских – почти что и нет, очень уж редко попадались мне моряки. Но, судя по роскоши шевронов и золотистым дубовым листьям на козырьке фуражки, это не мичманок или боцман, это даже не лейтенант – повыше чином будет. Молодцы, ребята!

Когда переднему, Мазурову, оставалось до меня метров десять, я нарочито неторопливо вышел из-за дерева. Ничуть не боялся, что они пальнут по мне сгоряча – не те ребята, чтобы палить сгоряча, тем более в полностью очищенном от немцев лесу. Трое передние, правда, тут же вскинули автоматы, но сразу же опустили и не замедлили шага – узнали, черти. Когда нас с Мазуровым разделяла какая-то пара шагов, я поднял руку жестом регулировщика ОРУДа[5]:

– Трамвайный контролер! Ваши билетики, граждане!

Они остановились, уже шеренгой вместо цепочки, Мазуров, офицер опытный, прекрасно уловил неуставную информацию и ответил в тон:

– Билетиков не имеется, а вот штраф заплатить готовы, – и кивнул на немца.

Я осмотрел его с головы до ног. Китель кое-где испачкан чем-то вроде засохшей блевотины, но самое интересное было не это, а висевший слева на кителе наградной знак. Не нужно быть особенным знатоком регалий кригсмарине, чтобы понять, с кем судьба свела: венок из лавровых листьев, а поверх него – не только нацистский орелик, но и силуэт подводной лодки. И борода – она у подводников считалась особым шиком.

С месяц назад мы уже с такими хлестались, и у многих были такие знаки. В конце войны флот союзников устроил жесткую блокаду немецким портам, а их самолеты засыпали минами все морские подступы. На берегу оказалось изрядное количество моряков. Командование кригсмарине из них формировало сводные батальоны (как правило, превосходящие по штатной численности обычные немецкие, – так у нас обстояло со штрафниками) и бросало в бой. И морячков из экипажей надводных кораблей, и морскую пехоту, а в последнее время – и подводников. Вот с подводниками мы тогда и сцепились. С одной стороны, потери они несли огромные, в точности как наши моряки, когда их на Ленинградском фронте посылали в бой в качестве обычной пехоты. А кто бы моряков, что наших, что немецких, учил пехотному бою?

С другой же стороны… Главное было – не допускать их до рукопашной. Вот тут они дрались, как черти – автоматы за спиной, штык-ножи, кортики, саперные лопатки… Сам я не видел, но летом сорок пятого, рассказывал один командир роты, на Зееловских высотах на его роту поперли в психическую атаку такие вот гаврики – в полный рост, без единого выстрела, пьянющие, вместо «Хайль Гитлер!» маты-перематы в семь этажей с чердаком. Так вот, его солдаты побежали, конечно, не все. Трудненько оказалось этот драп остановить, а потом и выиграть рукопашную…