из дворца по поручению Вашего Святейшества, посему ставлю вас в известность, что отныне, если захотите меня видеть, ищите меня где угодно, только не в Риме”. И послал это письмо мессеру Агостино, из ордена босоногих монахов, чтобы он передал его папе. Дома же я позвал некоего столяра Козимо, который жил со мной и выполнял для меня всякие домашние поделки, и некоего каменотеса, который жив и поныне и тоже жил со мной, и сказал им: “Сходите за иудеем и продайте все, что в этом доме, и поезжайте себе во Флоренцию”.

И я пошел и сел на почтовых лошадей и отправился по дороге во Флоренцию. Папа, получив письмо, послал за мной следом пятерых всадников, которые догнали меня в Поджибонси часа в три ночи и представили мне письмо от папы, которое гласило: “Как только увидишь настоящее письмо, чтобы ты, под страхом нашей немилости, немедленно возвращался в Рим”. Названные всадники хотели, чтобы я ответил как доказательство того, что они меня нашли. Я ответил папе, что вернусь всякий раз, как этого от меня потребуют мои обязанности; в ином же случае пусть он не надеется когда-либо меня увидеть. Позднее же, когда я уже был во Флоренции, Юлий послал три грамоты Синьории. После последней Синьория за мной послала и сказала мне: “Мы не хотим из-за тебя начинать войны против папы Юлия – тебе необходимо уезжать. И если ты захочешь к нему вернуться, мы составим для тебя письма настолько веские, что если он тебя обидит, то обидит этим Синьорию”. И так они и сделали, и я вернулся к папе; и было бы слишком долго рассказывать о том, что воспоследовало. Словом, дело это причинило мне убыток больше чем в тысячу дукатов, потому что после того, как я уехал из Рима, из-за этого дела поднялся великий шум, к стыду папы, и почти что весь мрамор, который у меня был на площади Санто-Пьетро, был разграблен и в особенности маленькие куски, почему мне пришлось снова все восстанавливать.

Таким образом, я заявляю и утверждаю, что за убытки и потери мне остается получить от наследников папы Юлия пять тысяч дукатов. И этот человек, похитивший у меня всю мою молодость, мою честь и мое добро, называет меня вором! А недавно, как написано выше, урбинский посол посылает мне сказать, чтобы я сначала привел в порядок свою совесть и что только после этого придет подтверждение от герцога. Прежде, пока он еще не заставил меня сделать вклад в 1400 дукатов, он так не говорил. Во всем том, что я пишу, я могу ошибиться только во времени, в том, что было раньше или после; все остальное – правда и даже лучше того, что я пишу.

Прошу Вашу Милость, ради любви к Богу и к истине, прочитайте все это, когда будет время, с тем, чтобы оно при случае могло защитить меня перед папой от тех, кто, ничего не зная, говорит обо мне дурно и кто, при помощи ложных сведений, представил меня в воображении герцога как великого проходимца. Все разногласия, возникавшие между Юлием и мной, происходили от зависти Браманте и Рафаэля Урбинского, и она же была причиной того, что он не продолжил своей гробницы при жизни, мне на погибель. И Рафаэль имел на то достаточные основания, ибо то, что он имел в искусстве, он имел это от меня»[319].

Как видно из текста, Микеланджело приложил максимум усилий, чтобы вновь выставить себя пострадавшим, дискредитировав коллег по цеху. Не менее эмоционально он высказался в датированном тем же числом письме представителю Роберто Строцци Луиджи дель Риччио: «Меня очень торопит мессер Пьер Джованни [Алиотти] начать роспись (капеллы Паолина. – Д.Б.). Полагаю, что я, как можно видеть, еще четыре или шесть дней не смогу это сделать, так как грунт еще недостаточно просох, чтобы начинать.

Но есть еще одна вещь, которая меня заботит больше, чем грунт, и которая не то что расписывать, жить мне не дает. И это пересмотр контракта [на гробницу Юлия II], который все не приходит, а я знаю, что мне дали слово, так что я в большом отчаянии. Я оторвал от сердца тысячу четыреста скуди, которых бы мне хватило на семь лет работы, и я бы сделал две гробницы, а не одну. И это я сделал, чтобы жить с миром и служить папе от всего сердца. Теперь же я остаюсь без денег и с еще большими заботами и волнениями, чем когда-либо. То, что я сделал с названными деньгами, я сделал с согласия Герцога [Урбино] и по соглашению на освобождение.

И теперь, когда я их выплатил, пересмотр контракта не приходит. Так что теперь и без письменных разъяснений хорошо видно, что это означает. Довольно, что за тридцать шесть лет верности и за то, что я добровольно отдал себя другим, я не заслуживаю иного. Живопись и скульптура, труд и верность меня погубили, и дальше все продолжается от плохого к худшему. Было бы лучше, если бы я с младых лет учился делать серные спички, тогда я не испытал бы столько страданий! Я пишу это Вашей Милости, так как вы как человек, который желает мне добра и который занимался этим делом и знает всю правду, сообщите об этом папе, чтобы он знал, что я не могу жить, не то что писать. И если я обнадежил, что начну, я сделал это в надежде на названное подтверждение, которое должно было быть еще месяц тому назад. Я не хочу больше жить с этим бременем и не хочу, чтобы меня каждый день поносили как обманщика те, кто отнял у меня жизнь и честь. Только смерть или папа могут меня от этого избавить»[320].

По контракту 1542 г. большая часть работы над папской гробницей, которую через десяток лет Кондиви назовет «трагедией», была передана ученикам Микеланджело. Он сам ограничился корректированием скульптур «Деятельная жизнь» и «Созерцательная жизнб», статуи папы, возлежавшей на саркофаге, и статуи «Моисея», который стал центральной скульптурой композиции и ассоциировался с Юлием II. Одни искусствоведы интерпретируют фигуру «Моисея» как охваченную негодованием из-за поклонения иудеев золотому тельцу; другие, напротив, как поборовшую гнев. Согласно Кондиви, Моисей предстает «задумчивым размышляющим мудрецом», который правой рукой держит скрижали закона, а левой подпирает подбородок, «как человек усталый и обремененный заботами», чье лицо, «полное ума и живости, внушает одновременно любовь и ужас». Биограф упоминает длинную бороду и рога на голове пророка, появление которых обусловлено неточным переводом