А вот рождественская пантомима и, конечно, «За молодыми, за дружками, за свадьбой по улице!..» и «Ах, золотые туфельки!..». Праздновала сама страна, нет – нечто более древнее, чем страна, – скользящая джига плясунов в карнавальных костюмах, танец, который был молодым, когда род людской тоже был юн и праздновал рождение первой весны.

А вот клубы щеголей, и их президенты красуются в мантиях, каждая из которых стоит целого состояния, под стать королям и императорам, или закладной на дом и все имущество – и каждую несет полсотни пажей…

За ними бегут клоуны из «Либерти» и другие комики и наконец почти забытые уличные оркестры, и от их мелодий хочется плакать…

Джонни вспомнил сорок четвертый год – в тот год он впервые видел эти оркестрики. Тогда в них шагали старики да подростки, потому что мужчины ушли на войну. И еще было тогда на Броуд-стрит в Филадельфии то, чего никогда не должно быть в новогодней процессии первого января: мужчины, которые не шли, а ехали – потому что, прости нас, господи, они не могли ходить…

Джонни вновь открыл глаза – и действительно увидел открытые автомобили, медленно двигавшиеся в процессии. В них ехали раненые последней войны и один солдат «Великой армии Республики» в цилиндре и с руками, сложенными на набалдашнике трости. Джонни затаил дыхание. Автомобили один за другим останавливались, не доезжая немного до судейской трибуны, ветераны выходили и, помогая друг другу, сами преодолевали последние футы – ковыляли, прыгали или ползли, но сами проходили мимо трибуны, оберегая честь своих клубов и обществ.

И новое чудо – инвалиды не сели снова в машины, нет – они сами бодро зашагали по Броуд-стрит, лишь только миновали трибуну.

…Теперь это уже был Голливудский бульвар в Лос-Анджелесе, загримированный под улицу Санта-Клауса в постановке куда более великолепной, чем любая из всех когда-либо осуществленных Страной целлулоидных грез[26]. Тысячи девочек-снежинок и девочек-звездочек, подарки и сладости для всех детей – в том числе и для тех, которые давно уже выросли. Наконец появилась колесница Санта-Клауса – такая огромная, что ее трудно было охватить одним взглядом, настоящий айсберг, может быть, весь Северный полюс; и по обеим сторонам Святого Николая (для друзей – просто Санта!) ехали Джон Бэрримор[27] и Микки-Маус.

А позади гигантской ледяной платформы притулилась жалкая фигурка. Джонни прищурился и узнал Эммета Келли[28], первого среди клоунов, в знаменитой роли Бедняги Уилли. Уилли не веселился – он дрожал и ежился, и Джонни не знал, смеяться ему или плакать. Мистер Келли всегда так действовал на него.

А потом шли слоны.

Большие слоны, маленькие слоны и средние слоны – от крошки Морщинки до гиганта Джамбо…[29] а с ними Ф. Т. Барнум, Уолли Бири[30], Маугли…

На противоположной стороне шествия возникло волнение: один из участников кого-то отгонял. Тут Джонни разглядел, что гонят того самого пса. Он посвистел; пес на миг растерялся, но затем заметил Джонни, бросился к нему и прыгнул в его объятия.

– Так и сиди, – велел Джонни, – не то тебя и затопчут ненароком!

Пес лизнул его в лицо. Он уже успел потерять где-то свой клоунский костюмчик, колпачок съехал и болтался под шеей.

– Где ты пропадал? – спросил Джонни. – И где твоя хозяйка?

Подходили последние слоны – трое в ряд. Они тянули огромную колесницу.

Прозвучали фанфары, и процессия остановилась.

– Почему они встали? – спросил Джонни соседа.

– Погодите минутку. Сами сейчас увидите.

Церемониймейстер Большого парада уже спешил от своего места во главе процессии. Он скакал на черном жеребце и выглядел очень браво в своих ботфортах, белых бриджах, визитке и цилиндре. Он скакал и оглядывал толпу.

Остановился он прямо перед Джонни.

Джонни прижал к себе пса.

Церемониймейстер спешился и склонился в поклоне. Джонни оглянулся, пытаясь понять, перед кем тот так расшаркивается. Но церемониймейстер взял цилиндр наотлет и посмотрел прямо в лицо Джонни.

– Вы, сэр, Человек, Который Торгует Слонами? – Это было скорее утверждение, а не вопрос.

– А?.. Ну… да.

– Приветствую вас, государь! Ваше величество, прошу – ваша королева и ваша свита ждут вас! – И церемониймейстер повернулся, как бы указывая дорогу.

Джонни ахнул и прижал Биндльстифа к себе. Церемониймейстер подвел его к запряженной слонами колеснице. Пес выскочил у него из-под руки и вспрыгнул на колесницу – прямо на колени к сидящей в ней даме. Та ласково потрепала его и гордо, счастливо посмотрела на Джонни Уоттса, и щеки ее радостно разрумянились, как половинки гранатовых яблок[31].

– Привет, Джонни! Добро пожаловать домой, милый!

– Марта… – всхлипнул он.

Король пошатнулся, но удержался на ногах, и поднялся в колесницу, и упал прямо в объятия своей королевы.

Впереди снова мелодично пропела труба, и парад двинулся вперед, в свой бесконечный путь…

22:17, временная зона V (ВСТ)

7 ноября 1979 года, Нью-Йорк,

бар «У Папули»

Я надраивал коньячную рюмку, когда вошел Мать-одиночка. Я отметил время – 10 часов 17 минут пополудни пятой зоны (или по восточному времени), 7 ноября 1970 года. Темпоральные агенты всегда отмечают время и дату. Обязаны.

Мать-одиночка был парнем двадцати пяти лет, не выше меня, с лицом подростка и раздражительным характером. Мне его вид не понравился – и никогда не нравился, – но именно его я прибыл завербовать. Этот парень был моим, и я встретил его своей лучшей барменской улыбкой.

Наверное, я излишне привередлив. Не такой уж он и зануда, а прозвище свое заработал из-за того, что если какой-нибудь любопытный тип интересовался, чем он занимается, он всегда отвечал: «Я мать-одиночка». И если был зол на весь мир меньше обычного, иногда добавлял: «…за четыре цента слово. Я пишу исповеди для журналов».

Если настроение у него оказывалось паршивое, он пытался кого-нибудь спровоцировать на оскорбление. Дрался он жестоко, насмерть, как женщина-полицейский, – одна из причин, по которой он мне стал нужен. Но не единственная.