Еще не успев потерять сознание, Яромир невольно нашел лишь одно сравнение для собственного плачевного положения — Сатана пришел побрать его душу. Если сей процесс когда и происходил с человеком живым, то происходил именно так. В этом несчастный инженер отныне был искренне убежден самым верным на свете, опытным путем. Он уже более не мог видеть и понимать, связь его с реальными и ирреальными событиями прервалась. Но Яромир не умер и вообще никак не пострадал. Он попросту выпал из круга верчения чертова колеса, и едва ватное, не управляемое разумно, тело его коснулось цементного пола формовочного цеха, как внезапно «лукавая грамота» оборвалась на перевязи и, отлетев, гулко стукнула о каменную стену. Из недр барабана, преобразившихся в красках от бежево-плотных в кроваво-прозрачные, вырвались снопы ослепительных оранжевых искр, мгновение спустя соединившихся в картинно-правильный пионерский костер. Пламя, не метафорически, а словно бы в действительности живое, потянулось жаждущими языками по всем возможным направлениям, подобно осьминогу, ощупывавшему водные просторы вокруг себя в поисках наивной добычи. И, скоро определившись, кинулось с шипением голодного дракона на одиноко повисшее и уже обездвиженное колесо. Пожрало его и пропало вмиг.

Яромир очнулся оттого, что натурально и до одеревенелости замерз. В цеху воцарилось полное беззвучие, и по-сиротски было пусто, ничто не кружилось, не мелькало, не пыталось вломиться внутрь его естества, и уж тем более не угрожало существованию путем распыления на первородные атомы. Инженер, кряхтя от остро болезненных ушибов в коленях и в левом боку, поднялся осторожно на ноги. Не сразу, со второй попытки, но все-таки самостоятельно. Сдернул болтавшийся на шее обрывок перевязи, машинально намотал на кулак. Потом нагнулся, не без страдания, подобрал барабан, откатившийся в сваленную беспорядочно кучу отходов производства.

Никаких рабочих манипуляций, в виде выпекания кирпичей или подготовки к оной операции, в заводском корпусе не наблюдалось, вообще под высокими закопченными сводами все оставалось по-прежнему, словно и не кончалась ночь. А ведь согласно утверждению мэра Волгодонского, разъяснительно сказанному еще в первый день знакомства, в этот час надлежало начаться очередной рабочей смене. Что бы ни представляли собой таинственные ее труженики, все же, по логике вещей, они должны были производить хоть какое движение. Пусть бы уж мохнатые, невинно нагличающие тени, лишь бы не это затишье неизвестно перед какой бурей.

Кое-как отряхнувшись от густой и липкой пыли, Яромир, пьяно шатаясь, вышел во двор. На воздухе ему хоть и не сразу, а все же полегчало. Со стороны города Дорог не наблюдалось никаких поползновений выяснить, что нынче произошло. Не бежали огородники с вилами и дрекольями, не спешили начальственные лица, хотя бы и единственно Ахмет Меркулович, молчало и оповестительное ружье Гаврилюка. Но может, Яромир с перепугу ошибся? Может, потусторонний, разрывной звуковой удар вовсе и не выходил за пределы его существа? Или вне заводских стен показался вовсе не так уж страшен? «А город подумал, ученья идут!» — пришла на память инженеру случайная песенная фраза.

Путь до подсобки показался ему длиной с транссибирскую магистраль, причем в оба ее конца, но вскоре спасительная пристань была достигнута, в тепле и относительной безопасности инженер позволил себе несколько расслабиться.

Хануман уже не лежал, обиженно уткнувшись в подушки. Отнюдь. Печальный, Царь Обезьян сидел, съежившись, на голом полу, будто убогое и больное животное в передвижном зверинце, погасшие его глазища утратили присущий им драгоценный звездный блеск.

— Ты что это, друг? Самое страшное уже миновало, — попытался первым делом утешить его Яромир, даже погладил по белоснежному пушистому плечику, вздрогнувшему от его прикосновения. Никогда раньше он не прикасался к Царю Обезьян с подобной фамильярностью, теперь же позволил себе.

— Когда проходит бедствий час, за ним спешит другой тотчас! И будет много он страшней для череды грядущих дней! — в пророческом трансе произнес Хануман, голос его, всегда резкий для человеческого уха, ныне прозвучал расплывчато и глухо. — Коршун уже упал камнем с небес и взял одну добычу, змей еще стоит на страже и в предвкушении поджидает остальное.

Затем Царь Обезьян красноречиво указал быстрым жестом на «лукавую грамоту», которую Яромир еще держал при себе, заботливо зажав под мышкой.

— Не понимаю, мне что, не надо было брать барабан? Так ведь по инструкции, и вообще… Я же не дурак прозаложить собственную голову. Да и не стучал я! — стараясь оправдаться незнамо в чем, зачастил скороговоркой инженер.

Хануман в глубокой и вовсе не поддельной скорби покачал головой, как бы опровергая сказанное Яромиром:

— У мирозданья два начала. Сводить их вместе блага мало. Одно другое поглотит и мир земной приговорит. — Смысл речей его был темен, но и без того, из-за пронзительности в интонации, становилось ясно — Яромир совершил нечто необдуманно кошмарное.

— Я и вправду не стучал. Даже в побуждениях не имел в виду. Меня же никто не предупреждал, что барабан нельзя. — Инженер, едва договорив, немедленно сам осознал всю жалкую тщету защитительной уловки. Да разве не вдалбливал ему сто тысяч раз тот же градоначальник Волгодонский — после шести часов за порог и ни-ни! — Ты тоже мог бы меня остановить! А еще друг называется! — несправедливо напустился он с упреками на Ханумана. С больной головы — на здоровую, дожил. Яромиру сделалось жгуче стыдно.

— Не мог я знать — твое воленье — нам несет: не перемену — разрушенье. Забыв, что очевидность зла, она не каждому видна, я отпустил тебя в дорогу, не оказав вослед подмогу. — Царь Обезьян с ярым отчаянием ударил себя кулаком в нервно и часто вздымавшуюся дыханием грудь. — Но грех не делят на двоих, мой путь — он в стороне и тих. Он чужд нужде страны твоей и на обочине страстей.

— Ты хочешь сказать, дальше я иду один? — голосом, севшим от непритворного прозрения ужасных перемен и последствий, рукотворно произошедших от собственной опрометчивости, Яромир просительно обратился к Царю Обезьян.

— Отсюда — да! На бой и суд. Но я все время буду тут! — витиевато все же пообещал Хануман свое дальнейшее участие в делах друга.

— И что мне надо предпринять? Я ведь даже не знаю, какого черта я натворил? — молвил инженер в сердцах и немедленно пожалел, что помянул нечистого. Об этом его тоже упреждал Волгодонский, не произноси всуе!

— Живи пока, как жил и прежде. Позволь питать себя надежде. Когда достигнет Смерть порога, ты обретешь свой путь от Бога! Теперь иди. — Царь Обезьян отвернулся от растерянного, в страшных предчувствиях, инженера, демонстративно уселся, приняв позу лотоса, и отключился, словно впал в прострацию. Давая тем самым понять, что более ничего сказано им не будет.

Яромир, небрежно и наспех примотав «лукавую грамоту» заново к оборванной перевязи грубым самодельным узлом, тишком выскользнул из подсобки, словно вор, пойманный на краже со взломом и отпущенный с презрением милосердным хозяином. Лишь опять оказавшись вне заводских стен, он смог полноценно вздохнуть и на мгновение отключился от реального бытия из-за свежести непривычно морозного воздуха. Когда фиолетовые мушки исчезли из глаз и кровь бодро побежала по ненасытному телу, Яромиру наконец удалось оглядеться. Ничего подобного раньше не было! Вокруг него и в самом деле во множестве порхали мухи, огромные, медленно неуклюжие, и вовсе не фиолетовые, а призрачно белые. Холодные и тяжелые, они неприятно садились на его лицо, тут же растворялись водянистой каплей. Яромир вытянул вперед открытую ладонь, долго созерцал их вихреобразный полет и приземление. Потом поднял голову и посмотрел наверх, в затуманенные облаками небеса. По всему пространству, доступному его взору, кружился игривыми хлопьями и падал снег.