Раннее утро приветствовало его тусклым, равнодушно безжизненным светом. С ночи похолодало еще сильнее против обычного, хотя температуры даже около нулевой отметки теперь в городе Дорог стали редкостью. Яромир торопливо шагал через засыпанные глубокими сугробами огороды, то и дело проваливался по колено, валенки его намокли, не спасали и новенькие галоши. Впрочем, огороды нынче являли собой лишь голое название. Ничего на них не росло, который уже месяц из-под снега вешками торчали остовы помидорных шпалер, да изредка под ногами проскальзывала скрипучая, задубевшая полиэтиленовая пленка, обтрепавшаяся с порушенных рам тепличных крыш. За муниципальным особняком, в градоначальственной оранжерее, еще оставалась кое-какая зеленая растительность, но и ее ждал скорый конец — председатель Волгодонский последние дни тяжело болел и уже не покидал пределов жилой комнаты, выделенной ему по должности во втором этаже мэрии.

Достигнув площади, Яромир вовсе не поспешил домой, как делал с некоторых пор, сегодня печальная необходимость влекла его в пределы чайной «Эрмитаж», хотя инженер отдал многое, лишь бы никогда более не пересекать ее постылый порог. Причина заключалась вовсе не в бабке Матрене, ошибочно было бы и подумать такое. Напротив, семейство Калабашек как раз выказывало ему сердечное сочувствие и пылкое обожание, соответственно от старшей и младшей сестры. Однако у Матрены теперь, что называется, хлопот полон рот, и дома бабке все равно, что и не случалось бывать. Видаться с ней приходилось в чайной, без перебоя открытой с недавних времен с утра до вечера и с ночи до утра. А чем дальше, тем больше Яромиру не желалось появляться в «Эрмитаже». Противно и сомнительно. Ибо не столько внутренний облик, сколько само содержание бабкиного заведения в основе своей преобразилось.

Яромир задержался несколько возле газетного стенда. Дабы воочию узреть и заодно напомнить себе о грядущих тягостных хлопотах субботнего дня. Сообщение присутствовало на своем месте. «Время не резиновое!» оповещало население о народном собрании правомочных депутатов обеих палат передовой статьей с красноречивой шапкой «Ультиматум в 24 часа!!!», подзаголовок гласил: «Достопочтенный Сыма, умышленный посол или добропорядочный диверсант?» Хорошо еще, что пресса вместо разумного нейтралитета приняла, пусть и не совсем открыто, но все-таки провокационную сторону защитников ответчика. Сколько лично Яромиру пришлось убить полезного времени на уговоры редактора и ответственного секретаря Месопотамского! Если бы не своевременное и решительное вмешательство почтмейстера Ермолаева-Белецкого, то очень может статься, что и не вышло бы у инженера ни черта.

Дворник Мефодий, недовольный и трезвый, как иудей на Пасху, задумчиво работал поодаль ломом, мерными ударами скалывал наросший на тротуаре лед. Рядом сновал с трехколесной жестяной тачкой помощник Кирюшка, шмыгал сопливым носом, сверкал красным драным ухом, украдкой вытирал слезы. С укоризной поглядывал на Яромира, косвенно считая его причиной своих несчастий. Едва на город обрушился с небес хлад и снег, как городским дворникам житья не стало — успевай поворачиваться! Некогда более прохлаждаться в «Мухах!», о божественном опохмелении на второй день и речи не шло. Что, конечно, не добавляло озверевшему Мефодию приветливости и радушия в настроениях. Надо заметить, старший дворник искренне считал самым блаженным для себя событием именно тот период запоя, который принято называть тяжелым похмельем, ибо отходить медленно и с толком от предыдущих возлияний отчего-то почиталось им за высшее экстатическое ощущение. Теперь же и о непосредственном запое не стоило и заикаться.

— Проходи, чего встал? — с крайней нелюбезностью окликнул он Яромира и даже воинственно погрозил неприятно заточенным орудием своего труда. Впрочем, вовсе не из-за личностной вражды к заводскому сторожу, подкинувшему бедняге дворнику прорву внеурочной работы. Вынужденный абстинент Мефодий, словно отрицая невыгодные перемены в своей жизни, ко всем обращался равно озлобленно. А кое-кому из неосмотрительных спорщиков и в самом деле доставалось по горбу, да ломом.

В помещении чайной дым уже не висел топором и не стоял коромыслом. Не витал и прянично ладанный дух, умягченный теплом домашнего уюта. Отныне здесь негативно и удушливо пахло хлоркой, пластиковые столики «под мрамор» стыдливо прятались под мерзостной желто-синей клеенкой общепитовских скатертей, в глиняных ширпотребовских вазочках пошло красовались искусственные ромашки. По существу, в обеденном зале «Эрмитажа» неизменным оставалось только одно — примерное и обязательное присутствие сплоченной и верной друг дружке четверки «приблудных» завсегдатаев, но именно в них и было все дело.

Тихие и покорные сидельцы, прежде считавшие копейки на чай и общий для всех пирожок, вдруг неведомо каким образом преобразились в горлопанов и действующих оппозиционеров, сотворив из мирной и обывательски-доступной чайной некое подобие парижского политического клуба середины девятнадцатого века. О, вовсе не интеллектуальный «Проворный кролик» или его прообраз был явлен растерянному оку горожан, а самая настоящая фаланга времен Луи-Филиппа, чуть ли не штаб-квартира словопоносных карбонариев и люмпенствующих блузников, затевающих неизбежное свержение монархии.

Яромир тоже не сразу прозрел на их счет. Опять спасибо Митеньке Ермолаеву-Белецкому, умница каких мало, ему даже и благодушному приятелю своему Евграфу Павловичу мозги вправить удалось. Какое, мол, грядущее самосознание масс, неужто вы бредите, любезный друг? Опасные, воистину приблудные остатки, вырядившиеся в чужие личины, да протрите же глаза! Они и протерли, и Месопотамский и вслед за ним Яромир, первый — нехотя пререкаясь, второй с уважительным послушанием. Это-то главная городская зараза и есть, пускай пришла и не сама по себе, в городе Дорог такого попросту не бывает. Но отражает верно то, что сейчас происходит вовне, а вот откуда взялась изначально — подумайте и прикиньте сами.

Четверка в полном и наглом составе расселась прямо посреди залы, сдвинув для простора и удобства вместе соседние столы. Кто из них кто, Яромиру противно было даже думать. Хотя Митенька и велел. Который стихийно-управляемая революция, который природная и жадная матушка-лень, а в остатке и вовсе от национал-большевистских или черносотенных устроений. За главного председательствовал, как и всегда теперь, добрый молодец Гервасий, склизкого вида тип — сальные, неопределенного цвета волосы стянуты в пучок на затылке, круглые очки в железной оправе на козлиного выражения морде. С некоторых пор дурашливо ряженный под стать лютеранскому пастору, в виде исключения вместо молитвенника под рукою полное издание речей думского фракционера Пуришкевича. Гервасий грызся словесно с народным страдальцем Емельяном из-за того, какой на сегодня им избрать путь. Намеченный Гервасием изначально или пойти по иной, более кривой дорожке. Возле Емельяна, неряшливо облаченного в замызганный ватник и «пехотные», окрашенные самодельно в маскировочные цвета, линялые брюки, стояла на линолеуме подтекавшая деревянная бадья, заботливо прикрытая для тепла обрывком одеяла. Яромир уж знал, в бадье «приблудный» народник, скоморошества ради, поселил щуренка и повсюду таскал за собой, обещая вырастить из него полноценную и упитанную щуку-талисман, впрочем, до конца не проясняя символическую ценность емкости, как и ее рыбного содержимого. Порой Емельян аккуратно намекал встреченным им поперечным, что однажды готов будет сменить безобидную щуку на царский топор, дабы рубить головы с плеч, если, конечно, не отыщет должного понимания со стороны общественности.