— Да уж. Но это случилось давненько даже для меня. — Большой Крыс призадумался, будто бы стараясь припомнить подробности.

— Монголо-татарское иго? Или ледовое побоище? — попытался подсказать ему с усердием Яромир.

Лубянков поморщился, словно негодуя слегка, что его сбивают с мыслей, и прежде, чем дать ответ, отпил в один глубокий глоток какао из чашки. Сморщился еще более прежнего — про сахар он и позабыл.

— Что иго? Подумаешь, татары! Всего только и вышло пользы — поселился вскоре у нас Мурза, первоклассный портной, между прочим, да Волгодонский через пару веков сменил прозвище. И то по виду, не по существу. Про побоище ничего сказать не могу, для истории города прошло бесследно. А человек тот объявился у нас много позже.

— Иван Грозный? — опять вылез с подсказкой Яромир и затаил дыхание — ну как, угадал?

— Нет, не Иван. Того Дмитрием звали. Стройный такой парнишка, лицом пригожий, по одежде франт. И все мучился от имени своего — Дмитрий он или не Дмитрий. Вроде бы оттого и на завод полез, дабы прояснить. Да и завод тогда был, голое название — убогая избушка в одну печь и кругом, куда ни кинь, сплошные репьи растут, — с презрением отозвался о бывшем кирпичном производстве Лубянков. — Не знаю, что уж там ему открылось, а шороху в городе наделал этот Дмитрий немало. Тогда у Авдотьи первая дочка-то и померла. Совсем. До сих пор невоскресшая лежит под плитой на второй линии. Анастас ее очень любил. — На этом месте повествования Эдмунд Натанович сделал как бы поминальную паузу. — Шатаний после было немало. Для Луки Раблезиановича самый разгул. Вы ж понимаете.

Яромир понимал. Кто такой на самом деле содержатель распивочной и винно-водочного магазина «Мухи дохнут!», он выяснил уже давно. Мы говорим Ленин, подразумеваем партия! Это, само собой, в мире большом, да и когда оно было? Но в мире малом, то бишь в городе Дорог, универсальное понятие, обозначающее формирования возможных групп людей по интересам, политическим ли, лирическим или спортивно-художественным, вовсе никакой не Ленин. А как раз Лука Раблезианович, старейший из местных долгожитель, еще во времена императора Юстиниана свидетельствовал он о побоищах ипподромных партий, чуть было не завершившихся переворотом государственным. И всегда-то он торговал вином, белым хлебным и привозным красным, в разлив и на вынос, в смутные времена его коммерция шла особенно бойко.

Вот и теперь, с той поры как пошел снег, из его заведения вытекают во множестве потоки горные, буйные. Хотя веселия от пития и не видно. Дворник Мефодий завязал, а жаль, его-то запьянцовские выходки, пусть и обременительные, все же случались веселыми. Зато «развязал» Гаврилюк, ходит всякий день мрачный, будто туча, таскает за собой Месопотамского, бедный Евграф Павлович уж лилового цвета стал, распух, как воздушный гелиевый шар, но отказать не может, так оба и надираются каждый вечер в тоске. Когда на водокачке, а когда и в редакции, накрывают прямо на копировальной машине — газета выходит в срок и ладно. Совсем не стало удержу и Ваське Чуркину, «гуслицкому разбойнику», не только с раннего утра повадился он безобразить в «Мухах», ко всему прочему свинству, частенько Ваську можно было застать в опасной компании «приблудных». Гервасий его приваживал, наливал как бы бесплатно, но и в кредит за будущую дружбу народов. Пока был жив, некоторое время до чертиков пил и Левконоев, лавочник из торгового, Калашного переулка, тот самый, что содержал непритязательный «Походник и браконьер», предлагая для домашних нужд керосиновые лампы и фонари, сапоги болотные, ружья охотничьи, частые бредни и удочки электрические, вещи потребные мало за отсутствием дичи и реки. Заодно выставлял и москательный товар — тот уж пользовался настоящим спросом. Универсалию Левконоев представлял собой не самую фундаментально значимую, из второсортных и недавних — прессу желтую и обыкновенную передовую, все в едином лице. Зато помирал Левконоев уже раза два, а на прошлой неделе отправился на погост в третий раз, уверяя, что мера сия временная.

Однажды Яромир возвращался со службы, услыхал издалека звон станционного колокола и, подойдя поближе, увидал: по площади несут гроб, тихо и важно, без оркестра и слезных причитаний, мимо мэрии и дальше, в сторону водокачки. Яромир спросил — кого? Ему ответили, что хоронят Левконоева, инженеру неожиданно сделалось страшно и виновато, он не пошел следом для прощания. А магазинчик Левконоева пока стоял закрытый. Да и не он один. Наглухо захлопнулись ставни и «Ватника вечернего», а напротив, в «Болеро», отныне хозяйничала девушка Марина, все еще не вышедшая замуж за директора Фиму Степанчикова, оно и немудрено. Ибо Фима запил тоже, хотя и уверял всех, что не может заразиться повальным алкоголизмом, так как на лучшую половину еврей.

Бывшая же владелица парикмахерской, щуплая и верткая хохотушка бальзаковского возраста Василиса Киприани, бессменная и заводная солистка клубного хора, отправилась на кладбищенские линии одной из первых, Яромир тогда поначалу даже не расстроился, а удивился: почему отсчет начался именно с нее? Подумаешь, великое дело, человеческая любовь! Ведь не к Родине же! Вспоминая свою первую и единственную жену Оленьку, в принципе Яромир начинал сомневаться, есть ли эта поганка-универсалия вообще? И в городе Дорог госпожа Киприани вовсе не значилась в выборных фаворитах, даже в нижней палате никогда не заседала. В «Болеро» сама стригла клиентов, инженер тоже, случалось, садился к ней в кресло, если мужской мастер Марина была занята. Рука у Василисы слыла чувствительно тяжелой, прически выходили не самые авантажные, и вообще, вечно растрепанные ее собственные рыжие кудри наводили на мысль — а по плечу ли себе рубит госпожа Киприани профессиональный сук. Но мор отметил первой жертвой Василису, и как-то сразу всем в городе стало ясно — грядущие перемены избрали для воплощений самое неудачное из всех возможных начало.

— Вы задумались? Хотелось бы перейти теперь от воспоминаний к делу. — Большой Крыс тревожно посмотрел в сторону настенных часов, как бы указывая гостю на ограниченность времени.

— Ох, простите! Я, в сущности, к вам пришел… как бы это сказать более прямолинейно? — Яромир сделал паузу, в надежде, что Эдмунд Натанович бросится к нему на выручку и подскажет нужную формулировку, но ожидание оказалось напрасным. Ничего не оставалось, как продолжать самому: — Так вот. Я у ваших ног и прошу о помощи. С моей стороны все, что хотите. И «приблудных» не опасайтесь, от моих обещаний им прибыли выйдет ровно бубличная дыра и бульон из скорлупы.

— Вы, дорогой мой, будто на восточном базаре о цене торгуетесь, — укорил его Лубянков, но не слишком нравоучительно, а скорее от необычности возникшей ситуации.

— Так и есть. Эдмунд Натанович, поймите, милый вы мой. Если бы Ахмет Меркулович был в добром здравии! Но председательствовать сегодня будет Гаврилюк, а с некоторых пор он видеть мою физиономию не может. Устроит нарочно и назло, лишь оттого, что я прошу. Потому и вынужден прибегать ко всякому отребью… Боже, что же я такое говорю! — спохватился на полуслове Яромир. — Вовсе не вас я имел в виду, вы же это знаете. На Месопотамского положиться всецело нельзя, он с утра до ночи с Анастасом — под ручку, да за рюмкой в задушевных беседах. Спасибо Митеньке, уговорил хоть на статью. Не то вовсе ума не приложу, что бы я делал?