– Один день вообще голая по квартире таскалась! – прокричала Санина мать. – Говорит, я так ощущаю себя человеком! А одетой она кем себя ощущает? Тьфу! В ее комнате убиралась. Пустую бутылку хотела выбросить – она как крикнет: выбросишь – убью!

Один Санин маленький брат молчал, ковырял в носу и вытирал пальчик о Санину куртку.

– Если хочешь убедиться сама – езжай завтра на концерт, – очень грустно сказала наконец Саня. Она даже не слышала того, что говорили о ней ее родственники. – Борисов ездит по волжским городам, поет. Завтра он будет в Калинине.

Она повернулась и зашагала домой вместе с семейством, бросив по дороге остатки нашей реликвии в мусорку, – а я вдруг крикнула:

– Подождите! Дайте мне денег! Сколько есть? Ищите по карманам!

Мне было выдано рублей сто пятьдесят с полнейшим недоумением: «А вот эта еще хуже. Совсем конченая».

Домой возвращаться нельзя, – не пустят в Калинин. А мне надо узнать правду!

Ночь. Я в Калинине. Вокзал новый отстроили. Белеет в темноте.

Пошла в зал ожидания – куда мне еще? Забилась в угол и проспала в пластмассовом кресле часов до девяти. Разбудил шум.

Пошла искать улицу Октябрьскую, там, кажется, этот ДК.

Калинин – наполовину город, наполовину деревня. Деревянные дома, между ними – «коровьи тропы», как писал маркиз де Кюстин о русских дорогах. Неприветливые лица редких прохожих. Видно, что всем фигово жить и дома есть нечего, а они хотят ходить исключительно в белых носках, как Князь, наш питерский приятель-панк.

ДК. С колоннами. Черно-белые афиши. Рыжая борода – знаю – держит голову на локте, смотрит на пустые граненые стаканы.

«Нет, ты мне все же объяснишь, зачем это все, и Лева…»

Вот длинноволосый. Спрошу.

– Слуш, ты не знаешь, сегодня будет Бо?

– Завтра. В семь вечера. Гостиница «Волга», номер 27, люкс.

«Ага, получила в два раза больше информации, чем просила. Это знак, как сказала бы Валентина! Что надо идти к нему».

Гостиница. Красная с зеленым дорожка, протертая до дыр.

Вахтерше:

– Вы не знаете, Борисов уже приехал?

– Что я, все фамилии, что ли, запоминаю?

– Ладно, я сама посмотрю. Можно?

Навстречу мне выглянула молодая заспанная грузинка. Распахнула дверь, стоит, а позади куча детей.

– Простите. Я ошиблась.

Потащилась куда-то. Искать кафе. Парадокс жизни – жить не хочется, а есть хочется.

«Все мои надежды были в Нем. Когда плохо – школа, дом, друзей нет, – говорю себе: Борисов – и счастлива. Просто оттого, что он есть. Да, не буду отрицать, были надежды у нас с Санькой на встречу… Да, сначала мы „остались одни“, без него, две тоскливые курёхи, – а теперь только я… верна этому имени. Да нет, не верна, просто я хочу до конца выяснить: кто он такой и существует ли Лева».

Съела какую-то жесткую котлету, видом напоминающую стиральное мыло. Макароны все слиплись, перепутались, как и мои мысли. Бродила дотемна.

Что было на следующий день – совершенно не помню. Помню – чуть не заболела, дожидаясь вечера. Зачем-то искала цветы для него, по старой привычке и чтоб чем-то занять себя.

Наконец вечер. ДК. Знобит – нет, все-таки это нервное, а не простуда.

Ох! Как я не подумала! Это же провинция, это не скандальная Москва, где менты сравнительно цивилизованные и часто пускают халявщиков почти без драки и капризов! И впрямь: один-единственный хиппаренок прыгает возле двери в ожидании милости. Все остальные – по билетам. Я судорожно копаюсь в сумке и, подняв взгляд на ментов, драматически произношу:

– Вы знаете… Такая ситуация… Я билет дома забыла. Я из Москвы приехала…

– Забыла – езжай обратно. Может, еще успеешь! – захихикал один и взглянул на другого.

Торчала до тех пор, пока ДК не стали запирать. Ничего себе новшество! Теперь двери на время концерта запирают?!

– Слушайте, если я не попаду туда, – показала я на фойе, – я умру. Понимаете, умру.

– Вот бессовестная, иди, откуда пришла, – схамил мне дядька в красной повязке. – Убирайся, говорят тебе!

Я обратила свой взор к еще нестарому менту, что с виду подобрее:

– У вас что, сердце каменное? Пустите! Я та-ак хочу его видеть, я ехала из Москвы… – Пошлой фразой про каменное сердце я всегда заканчивала свои просьбы, когда в Москве шла вот так, на халяву, – и пускали.

Еще пять минут рукопашной: я влезала – меня отпихивали грубые руки, – и я в фойе. Как это гадко все! Кидаю пальто тетке и слышу:

– …Святой Кристофер нес Христа. Они перешли реку и стали пить смесь…

…Ну как описать его голос? Я бы пошла за этим голосом, если бы он раздавался из газовой камеры! И поет эту дрянь, эти басни, и мотает чубом… Зарос! Прошла и села в первый ряд – немного, однако, в Калинине народу-то! Где-то в левом углу сцены из-за кулисы выглядывали высоченные каблучищи. Головы не было видно, а зачем мне голова, я и так знаю, что у нее клыки и рога! Спартакодонт зубастый!

Допел про святых Германа и Петра и замолк. Немного перебирал по струнам и вдруг начал:

– Россию-то спасать надо. Русь спасать. Русь, понимаете? Святым надо молиться о спасении Руси, да недалеким, те нас не слышат, библейские-то, гиганты, а тем, что ближе к нам… Пустыньским старцам, дожившим до смуты, – Феодосию, Анатолию, можно Нектарию. – Помолчал. – Тем, что нас, грешных, больше понимают, потому что сами они не в меду и ладане плавали… – И хихикнул, и вот опять хихикнул, потом стих, театрально загрустил. – Объединяться надо русским, и никакие нам казахи не нужны.

Столицу сюда, в Калинин, то есть в Тверь, перенесем. Водку отменим. И обретем святых друзей, если каждый будет над собой работать. – Почесался, повернув голову набок, как кот, улыбнулся. – Ну и любовь, конечно, любовь. Сострадание, милосердие, такие русские качества…

Полуназидание-полухохма. Забыл еще про церковнославянский язык, на котором мы все станем говорить. Этакое нам Валентина предрекала.

Потом, через год, вслед за публикой, он увлечется и даосизмом, и буддизмом. А потом – ни-че-го.

…Он пел о любви:

– Ты нужна мне – вечер накануне волшебств!.. Это вырезано на наших ладонях, это сказано у Пифагора…

И я опять трепетала. Правы, что ли, были некогда мама с бабушкой, испуганные моей страстью к группенфюреру Штирлицу и к французскому генералу, портреты которого я тиражировала в немыслимых количествах?.. «Быть ей рабой мужчин!» – сказала тогда бабушка маме, – а она-то знала, о чем говорила.

Несколько хиппов со свечами встало, потом весь зал. Пели хором.

– …И царица сказала: подбрось в печку дров и отвори окно!