– Я еще никогда и никому не говорил этого, Энн, но… – Он вновь умолк и нервно рассмеялся. – Наверно, я своего рода рекордсмен, так? Человек, полностью владеющий четырнадцатью языками.

– Ты не обязан ничего мне рассказывать, если не хочешь.

– Нет. Я должен кому-то рассказать это. И не кому-то, а именно тебе. Тебе. Я должен сказать тебе все это. Энн, дело в том, что я только приближаюсь к тому месту, в котором, по общему мнению, давно пребываю.

Опять наступило молчание, пока Эмилио решал, что именно можно рассказать ей и откуда начать. Она ждала, наблюдая за ним, радуясь, что румянец опять возвращается на его лицо, а потом растрогалась, осознав, что он покраснел. Саморазоблачение похоже на секс, подумала она. Не так-то просто обнажить свою душу.

– Пожалуйста, пойми, Энн, что я не из тех ребят, которые решили стать священниками еще в семь лет. Я начал… Ну да ты видела Ла Перлу, так? Но ты не можешь даже вообразить, каково это – расти там. – Наступила новая пауза, Эмилио боролся с воспоминаниями. – В любом случае иезуиты, Д. У. в особенности, показали мне другой образ жизни. Не хочу сказать, что я стал священником из благодарности. Ладно, признаюсь честно, отчасти да. Но я хотел стать таким, как они. Как Д. У.

– Отнюдь не убогое желание, – проговорила она, глядя на него спокойным взглядом.

Глубоко вздохнув, он продолжил:

– Да, это было вполне возвышенное стремление. И в нем было не только почитание героя. Я хотел жить этой жизнью и не жалею об этом. Но… Энн, а ты помнишь, как я однажды сказал тебе, что по образу жизни трудно судить о том, верит или не верит человек в Бога?

Эмилио внимательно посмотрел на нее, ожидая увидеть признаки неудовольствия или разочарования. Однако Энн не пришла в ужас и даже не сказать чтобы удивилась.

– А знаешь, из тебя получился бы хороший священник.

– Если бы не этот ваш целибат, – усмехнулась она в ответ. – Потом папы говорят, что для этого дела у меня слишком много X-хромосом. Но не отвлекайся.

– Правильно. Правильно. – Он снова помедлил, однако правильные слова уже начинали складываться в его голове. – Я был как те физики, о которых ты говорила. Как тот физик, который верит в кварки умом, но не ощущает их. Я мог привести все аргументы Аквината по поводу Бога, оспорить Спинозу, сказать все правильные слова. Но я не чувствовал Бога в своем сердце. Я мог защищать Бога как идею, но с позиций молвы, чьих-то слов, как сказал бы адвокат. В моих аргументах не было бы эмоционального содержания. Не так, как у таких людей, как Марк.

Обняв себя за плечи, Эмилио чуть нагнулся к коленям.

– Я хочу сказать, что во мне существовало место, желавшее, чтобы в нем обретался Бог, но Его-то там не было. Так что я думал: ладно, это только пока. Когда-нибудь. И скажу тебе честно, поглядывал свысока на это дело. Ну, ты встречала, конечно, людей, которые рассказывают, что-де Иисус им личный друг и брат, так ведь? – говорил он очень негромко, и лицо его поясняло: ну кого они этим обманывают? – Я всегда думал про таких; все так, дорогой, а еще ты регулярно встречаешься с Элвисом в прачечной самообслуживания.

– Эй! Тут ты ошибаешься! – воскликнула обидевшаяся Энн. – Я сама как-то раз нос к носу столкнулась с Китом Ричардсом[63] в бакалейной лавке на Кливленд-Хейтс.

Рассмеявшись, Эмилио подвинулся к стенке, чтобы привалиться к ней спиной.

– Ну ладно. И вот однажды мне звонят в четыре часа утра, потом все мы сидим в клетушке у Джимми, слушая эту невероятную песню, и я говорю: «Интересно, а можно ли слетать туда?» Тут Джордж, Джимми и София говорят: без проблем, только сперва посчитать надо. И ты решила, что все мы с ума сошли. Ну да, во всяком случае я, Энн. То есть поначалу все это казалось мне игрой! Я подумал, как забавно, возможно, такова на самом деле воля Бога.

Энн помнила овладевшую им игривость, показавшуюся ей тогда такой странной.

– Я все ждал, что игра вот-вот кончится и меня осмеют за наивность. И я вернусь туда, где был… уговаривать Ортегу отдать мне этот дом под дошколят, спорить с Ричи Гонсалесом и советом по поводу сточных канав на восточной окраине и ко всему прочему, так? Но маховик завертелся. Отец-генерал, астероид, корабль и все остальные люди, взявшиеся за воплощение этой безумной идеи. Я все ждал, что кто-то наконец скажет: «Сандос, дубина стоеросовая, сколько хлопот людям из-за тебя!» Но все продолжало совершаться своим чередом.

– Это как Д. У. сказал, что хренова туча черепах расселась по хреновой туче воротных столбов.

– Вот! И, значит, ночь за ночью лежу я в своей кровати и не могу уснуть, a ты меня знаешь… я способен уснуть на половине слова. Лежу и думаю всю ночь напролет: что же это происходит? И часть меня твердит: «Бог пытается что-то донести до тебя, пустая голова». A другая часть меня шепчет: «Бог не разговаривает с подонками из Пуэрто-Рико, ты разве не знал об этом?»

– Что заставляет тебя говорить такие слова? Спрашиваю как колеблющийся агностик, понимаешь?

– Ну, хорошо, беру назад свои слова насчет Пуэрто-Рико, но Богу не к лицу заводить фаворитов. Что есть во мне такого, чтобы Бог заговорил со мной, чтобы что-то сказал мне?

Вдохновение на мгновение оставило его. Энн позволила ему помолчать и привести мысли в порядок. Наконец он посмотрел на нее, улыбнулся и, спустившись с постели, сел возле нее на пол, прикоснувшись плечом к ее плечу, подтянув колени. Разница в возрасте в данный момент казалась менее важной, чем почти одинаковый рост.

Энн вдруг вспомнилось, как лет в тринадцать сидела подобным образом рядом со своей лучшей подружкой, обмениваясь с ней тайнами и догадками.

– Так вот. Все продолжало совершаться так, как если бы Бог в самом деле находился рядом с нами. И я, как Марк, слышал собственный голос, произносящий Deus vult, но происходящее по-прежнему казалось мне диким розыгрышем. И вот однажды ночью я позволил себе подумать, что происходящее есть именно то, чем оно мне кажется. Что происходит нечто чрезвычайно важное. Что у Бога есть особая мысль обо мне… помимо сточных канав то есть… И даже сейчас я часто думаю о том, что на самом деле я безумен, как безумно затеянное мной предприятие. Но иногда… Энн, случаются такие мгновения, когда я позволяю себе верить, и когда это у меня получается, – проговорил он уже шепотом, открывая лежащие на коленях руки навстречу чему-то, – когда у меня это получается, приходит удивительное ощущение. Все внутри меня обретает смысл, все, что сделал, все, что когда-либо происходило со мной, – все это вело сюда, – туда, где мы сейчас находимся. Но, Энн, это же страшно, и я не знаю почему…

Она подождала, не скажет ли он чего-то еще, а когда молчание затянулось, решила выстрелить наугад.

– А знаешь ли, что самое ужасное в признании в любви? – спросила она его. – В том, что ты оказываешься нагой. Ты стоишь перед лицом опасности, отказавшись от всякой защиты. У тебя нет одежды, нет оружия. И спрятаться негде. Ты со всех сторон уязвима. И терпимой ситуацию делает только твоя вера в то, что он, тот, перед кем ты стоишь, тоже любит тебя и ты можешь довериться ему в том, что он не причинит тебе боль.

Эмилио с удивлением посмотрел на Энн.

– Да. Точно. Именно так я себя чувствую, когда позволяю себе верить. Будто меня охватывает любовь, и я стою нагим перед Богом. И это ужасно, как ты говоришь. Однако мне стало казаться, будто я груб и неблагодарен, понимаешь? Потому что все сомневаюсь. В том, что Бог любит меня. Лично.

Он фыркнул, словно не веря себе и удивляясь одновременно, и на мгновение прикрыл рот обеими руками и тут же опустил их.

– Это у меня от безумия? Или от самомнения? Думать, что Бог любит меня?

– Звучит вполне здраво, – проговорила Энн, пожав плечами и улыбнувшись. – Тебя очень легко полюбить.

И, произнеся эти слова, она похвалила себя за то, как естественно и непринужденно они прозвучали.

Он чуть отодвинулся, чтобы