ТАК НАЧАЛИСЬ ДНИ восторгов и безудержного веселья. Дети, оказавшиеся на дороге в Эдем, они нарекали имена всякой попавшейся твари. Появились накося-выкуси, слон-птица, прыгуны и самоходы, черные иезуиты, бурые францисканцы, пенники, ползуны, хоботоносцы, беличехвосты, зеленая мелюзга, синеспинки, цветомордики и ричардниксоны, бродившие пригнувшись в поисках пищи, потом собрание монашеских орденов пополнили черно-белые доминиканцы. A также черепаховые деревья, плоды которых походили на черепаховый панцирь; арахисовые кусты, чьи бурые цветки напоминали двойной орешек; детские ножки с розовыми мягкими лепестками и свинолисты, листва которых напоминала свиные уши.

Все ниши были заполнены. В воздухе летали, в воде плавали, в земле копошились, по листве ползали и под ней прятались. Принципы оказались теми же самыми: форма определяется функцией, нужен свет – поднимайся выше, привлекай пару собственным запахом, рожай уйму мелких отпрысков или заботься о драгоценных нескольких, отпугивай хищников яркой ядовитой окраской или сливайся с фоном, чтобы тебя не заметили. Однако от одной красоты и изобретательности приспособлений животного мира захватывало дух, а великолепие мира растительного ошеломляло.

Энн и Марк, воспитанные на дарвинизме и теории естественного отбора, восхищались всем, что видели вокруг себя. И с различными ударениями произносили одну и ту же фразу: «Боже мой, как это великолепно!» И давно уже пройдя ту точку, когда все прочие готовы были от усталости повалиться на землю, негромко, но с придыханием окликали друг друга. «Тебе нужно видеть эту букашку! Иди скорей, а то убежит!» – пока наконец не насытились красотой, новизной и великолепием.

Д. У. снижался над океаном, а потом, словно контрабандист, летел низко, едва не касаясь того, что можно было назвать верхушками деревьев. Заметив поляну, он мгновенно принял решение садиться на ней, а не лететь дальше, до той равнины, которую выбрал Марк.

В окружении высоких и толстых стволов растений, исполнявших здесь функции деревьев, они могли чувствовать себя в безопасности и считать себя незамеченными. Когда позволяла погода, все спали под открытым небом – без оружия, доверяясь природе, пренебрегая или не желая считаться с любыми опасностями, начиная от крупных хищников и кончая ядовитыми тварями. У них были при себе палатки, в которых они укрывались от внезапных дождей, но все равно часто намокали. Однако это их не смущало. Ночи были такими короткими, а дни такими жаркими, что они быстро высыхали и охотно дремали под профильтрованным сквозь листву солнечным светом, убаюканные теплом, довольные и ленивые, словно собаки у костра.

И даже во сне они пропитывались этим миром. Ветер приносил им благоухания самых разных растений: стефанотиса, сосны, симплокарпуса или скунсовой капусты, лимона, жасмина, травы… такие знакомые, но одновременно непохожие на свои земные аналоги, и вместе с ними запах растительной гнили, разложившейся под действием бактерий другого мира; басовитые, отдающие дубом мускусные нотки смятых ими растений, на которых они отдыхали, утоленные собственной способностью воспринимать и классифицировать. Когда пришли и ушли три рассвета и три заката, звуки длинного дня изменились, сменившись хорами трелей, визгов и жужжания. Иногда им удавалось связать звук с животным: пронзительные трели издавали зеленые мелкие ящерки, удивительно громкий скрежет испускали небольшие чешуйчатые двуногие существа, возившиеся в опавшей листве под деревьями. Но чаще всего звуки были полны тайны, как полон ею Бог, которого почитали некоторые из землян.

* * *

ЗА ПРЕДЕЛЫ ПОЛЯНКИ они выходили нечасто, и всегда парами, непременно оставаясь в виду посадочного аппарата и лагеря. Однако после стольких дней, проведенных вместе, все время от времени нарушали запреты Д. У. и старались побыть в одиночестве, чтобы осмыслить пережитое, чтобы подумать, впитать и потом двинуться дальше по пути в чудо. Поэтому София не удивилась, когда обнаружила Эмилио сидящим в одиночестве, привалившись спиной к слоистому, похожему на песчаник камню. Глаза его были закрыты. Возможно, он спал.

Существуют такие мгновения, подумала она потом, когда реальность вдруг изменяется, подобно цветным стеклышкам в калейдоскопе. Посмотрев на задремавшего Сандоса, не замечавшего ее присутствия, она вдруг осознала, что он более не молод. И удивилась волне вдруг нахлынувшего чувства.

Он всегда работал, смеялся, что-то изучал, и энергия его и юмор, можно сказать, лишали этого человека возраста. Она кое-что знала о его предыдущей жизни; поработав с ним, она опознала в Эмилио родственную душу: вечного начинающего, снова и снова приступающего к новому делу в новых обстоятельствах, в новом месте, с новым языком, новыми людьми, с новым заданием. У них было много общего: постоянное успешное столкновение с новизной, ощущение оранжереи, ускоряющей рост, утомительное исступление, заставляющее творить немыслимое не просто адекватно, но хорошо и изящно.

Гибкость, приспособляемость и неавторитарность натуры делали его, наверное, опытным ремесленником, выполнявшим свою работу на заказ. Хотелось бы знать, отдавал ли он когда-нибудь четкий приказ… она подумала, что если бы в изучении языков полагалась только на Эмилио Сандоса, то, наверное, даже не заподозрила бы о существовании повелительного наклонения. Все это, возможно, складывалось в некое качество, которое она всегда связывала с не оперившейся до конца натурой, еще более удивительное из-за его готовности подчиниться авторитету, странной во взрослом человеке его ума и энергии, однако являвшейся неотъемлемой частью иезуитского воспитания. Не детской, в сущности говоря, но имевшей в себе нечто детское. Тем не менее она смотрела на морщинки у глаз, на рот, охваченный скобками морщин, сделавшихся более глубокими, чем были при первом их знакомстве. Половину своей жизни он посвятил своему ревнивому Богу.

A я, наверное, треть своей жизни отдала Жоберу, подумала она, a до того… И кто я после этого, чтобы судить чужую жизнь?

Она шагнула к нему, дерн и растения делали ее движения неслышными, и бесшумно опустилась перед ним на колени. Рука ее сама собой протянулась к локону на его щеке, серебрившемуся среди черных волос, – осторожно, как бы желая коснуться бабочки. Ощутив движение, Эмилио приоткрыл глаза, и она поспешила укрыться за бесхитростными уроками Энн.

– Сандос! – воскликнула она легко и игриво, потянув за прядку к его глазам. – Смотрите! Вы уже совсем седой старичок.

Он рассмеялся, ответив улыбкой. Она поднялась на ноги и огляделась по сторонам, как будто в этом мире могло оказаться нечто более интересное, более важное для нее, чем этот мужчина, от которого она только что отвернулась.

– Итак. Вы довольны своим выбором? – Когда она промолчала, Эмилио снова спросил: – Вы рады, что оказались здесь?

– Да я довольна. – София посмотрела на лес, поведя в его сторону рукой, прежде чем посмотрела на него. – Это зрелище оправдывает все, не правда ли.

Она знала, всегда знала, что ему известно о том, кем она была прежде, и с обновленным интересом подумала о том, насколько ее прошлое бросало тень на его мысли о ней.

– Вчера мне приснился сон, – сказал ей Эмилио. – Я парил в воздухе. И во сне подумал: почему никогда не пробовал парить раньше? Это же так легко.

– Создаваемая дендритами умственная конструкция, – сказала она ему. – Ваш мозг пытается организовать реакцию на длительное пребывание в невесомости, за которым последовало такое обилие сенсорных впечатлений.

Эмилио, щурясь, посмотрел на нее.

– Вы проводите слишком много времени в обществе Энн. И что произошло с участницами нашей миссии? – вдруг возмутился он. – Если я поищу в словаре слово прозаичный, там, вероятно, будет написано «невосприимчивый к поэзии. См. также Мендес запятая София». А вот я полагаю, что сон этот являлся религиозным откровением.

Он молился, а не спал, поняла София. Голос его наполняла светлая ирония, но она только что видела его лицо и поняла, что он говорит то, что думает. И София изо всех сил постаралась найти имя для охватившего ее чувства и поняла, что называют его нежностью. Это невозможно, подумала она. Я не могу позволить, чтобы это произошло.

– А кроме желания подразнить меня, – продолжил он, – существовала ли какая-нибудь причина для…

София моргнула.

– Ох. Да, действительно, пора за работу. Энн послала меня за вами.

– Надеюсь, никто не ранен? – спросил он, поднимаясь на ноги.

– Нет. Но Робишо готов приступить к экспериментам с местной пищей. Энн хочет, чтобы вы проконтролировали