Мы торопливо шли по грязной улице предместья, стараясь жаться к стенам домов, едва не соскальзывая в зловонные сточные канавы. Конечно, центральная часть улицы слабо, но все же освещенная выставленными в окнах светильнями, была куда удобней, да и позднее время не способствовало оживленному движению экипажей, но у моих сопровождающих могла быть причина держаться в тени.

Наш поход длился не меньше получаса, где шагом, где перебежками. Наконец вожак оглянулся, прикладывая к губам палец.

— Тихо, дальше застава. — Он кивнул одному из своих людей. — Пойди проверь. Если все тихо, ухни совой.

Мой провожатый молча кивнул и пошел, не скрываясь, по дороге: одинокий ночной путник, топающий по своей неведомой заботе прочь из столицы. Немногословный похититель укрылся за кустом жимолости, торчавшим прямо из канавы, и стал напряженно всматриваться в темноту, следя за соратником.

Впереди смутно обозначилась каменная башня заставы, чуть освещенная зыбким пламенем дрожащих на ветру свечей. В прежние времена такие заставы — жалкий остаток старых крепостных ворот — были, скорее, данью традиции, чем реальной защитой города. Всякий желающий въехать в Париж останавливался и называл любое пришедшее на ум имя. Зачастую именно здесь прибывающие из Гаскони беспородные голодранцы обзаводились звонким титулом, столь баснословным, что византийские императоры рядом с ними казались выскочками и нуворишами. Старых вояк, дослуживающих свой век на заставах, совершенно не интересовало, чего это «маркиз» со столь звучным и длинным титулом шагает налегке, волоча узелок с пожитками на длинной шпаге без ножен, и уверен ли «граф» в латаной рубахе, что где-нибудь существует графство, упоминаемое после хвастливого «де»?

День за днем ветераны тщательно исполняли заведенный ритуал: важно подходя к экипажам у заставы, они спрашивали, не везут ли господа чего-либо недозволенного, слышали в ответ ласкающее слух «нет», сурово качали головой, требовали предъявить поклажу и грузы. Бегло осмотрев тюки и сундуки, они кивали, записывали имена въезжающих и салютовали алебардой, желая доброго дня и счастливого пути.

Нынче заставы охранялись куда строже. Слишком часто за последние годы в столице менялась власть, слишком много врагов бывало у тех, кто становился у отвоеванного руля. Но ничто человеческое стражам было не чуждо, и потому нередко ночной порой желающим удавалось незаметно исчезнуть из города, правда, не всегда бесплатно.

Наш разведчик поравнялся с башней заставы, огляделся и двинулся вперед, должно быть радуясь, что ему без проблем удалось миновать последнюю на пути из города преграду. Дальнейшего мы не могли слышать, но вполне могли наблюдать: из-за придорожных деревьев. Окриком заставив одинокого прохожего остановиться, вышли несколько солдат с ружьями наперевес, двое из них держали в руках потайные фонари. Подойдя к нарушителю границы, один осветил ему лицо, интересуясь, должно быть, какого черта бродяга делает здесь в столь поздний час. Тот начал объяснять, указывая куда-то вдаль. Может быть, что идет к любимой тетушке или что проигрался в карты и теперь вынужден брести домой на своих двоих аж до самого Понтуаза.

Вероятно, речи заговорщика не убедили караульных. Один из них заставил бедолагу поднять руки вверх и начал охлопывать его, должно быть, в поисках оружия. Я не сомневался, что таковое имелось, но, в принципе, пару небольших пистолей вполне можно объяснить заботой о собственной безопасности. Ночной Париж всегда был полон неожиданностей, зачастую не самого приятного свойства. Однако нервы у задержанного сдали: неуловимым движением он выдернул из-за шиворота закрепленный на спине между лопаток кинжал и с силой вонзил его в основание шеи проверяющего солдата. Затем оттолкнул стоявшего чуть поодаль, выбив из его рук фонарь, и припустил со всех ног.

Это была фатальная ошибка. Всякий профессионал, доведись ему идти на прорыв, метнулся бы прочь из города. Там меньше света, да и затеряться в полях и перелесках куда проще, чем на узкой колдобистой улице. Назад побежит лишь тот, у кого в городе остались «неотложные дела», кого, как сейчас, ждут.

Солдаты пустились было вдогон, но, повинуясь чьему-то властному окрику, остановились и принялись стрелять с колена. Мгновение, когда на твоих глазах не за понюшку табаку погибает друг и соратник, тяжело для любого нормального человека. Однако там, где профессионал, скрипя зубами и записывая противника в число смертных врагов, поступает разумно, дилетант прокалывается двенадцать раз на дюжину. Человек, похитивший меня из-под носа Жана Ландри, вскинул пистолет и выстрелил. Один из преследователей схватился за плечо, роняя оружие.

— Уходите! — крикнул предводитель, вскидывая на уровень глаз второй пистолет. — Я их задержу!

— Но как же…

— Это приказ!

Мой третий сопровождающий, как я только сейчас разглядел, совсем юноша, молча протянул вожаку один из своих пистолетов.

— Возьми в кармане сюртука кошель, — скомандовал, вновь прицеливаясь, стрелок. — Там сотня золотых франков. Передашь ему. Бегите же! Бегите скорее! — Он нажал спусковой крючок. Еще один солдат завалился на бок, зажимая пробитое бедро.

Юный конвоир не замедлил выполнить приказ и, схватив меня за руку, бросился прочь, уже не скрываясь, аккурат посреди улицы. Все во мне восставало против столь нелепого поведения. Будь у меня возможность, выстроил бы похитителей и отчитал: почему отход не просчитан загодя, почему не выяснена система охраны башни? Но теперь было не до того — у нас за спиной захлопали ружейные выстрелы. Предводителю моих похитителей явно не удалось надолго задержать погоню.

— Брат! — с горечью закричал юнец, остановился и, развернувшись, вскинул пистолет. Одна пуля ударила его в грудь, вторая в живот. Глаза мальчишки закатились от боли, и он без стона рухнул лицом на брусчатку.

— Стой, не умирай! — закричал я. — Куда ты вел меня?!

С тем же успехом я мог разговаривать с надгробием.

Юнец был окончательно и бесповоротно мертв. Секундная задержка, потребная на то, чтобы выхватить у трупа пистоль и кошелек, чуть не стоила мне жизни: пуля щелкнула по ободу моего лейтенантского эполета. Я припустил так, что, пожалуй, и всадник не угнался бы, петляя из стороны в сторону, точно заяц, и мечтая лишь не оступиться, не угодить в канаву, не подвернуться под шальной выстрел. Двери на засовах, ворота на замках, ставни на окнах нижних этажей наглухо заперты… и свинец, роем ос летящий мне вслед, — вот все, что в этот момент отражалось в моем сознании.

И все же я запнулся и едва не растянулся на мостовой, зацепив вальяжно переходящего улицу черного кота. Тот в жизни не ожидал подобной низости со стороны человека разумного, а потому заорал таким благим матом, что окрестные мыши, должно быть, дружно бросились по норам. И тут я скорее ощутил, чем услышал, как чуть поодаль, за углом, щелкает замок, открывается дверь… Через мгновение ласкающим душу благовестом раздалось призывное «кис-кис». Прежде чем кот успел шмыгнуть в образовавшуюся щель, это сделал я.

— Мадам! Спасите, мадам! — Я чуть не сбил с ног толстуху в нижней сорочке.