В этот вечер здесь пела какая-то питерская бардиха. Это была скромная длинноволосая девушка, которая играла на гитаре, закатав рукава до локтей. На шее у нее висели на шнурке серебряные часы с крышкой, какие мужчины носили в кармане в начале ХХ века. Наверное, она думала, что это оригинально. Пришли несколько местных бабушек в толстых куртках со своими внуками. Прочие были из приезжих. Овчарка и Васса долго сидели со всеми и слушали девушку. Потом Овчарке это занятие надоело.

— Пошли, Васса, — прошептала она подруге, — тут со скуки умрешь.

— Давай досидим, неудобно, все же сидят.

— Да она, может, до утра будет выть.

Если Васса могла сидеть и притворяться, что ей интересно, то Овчарка притворяться не умела. А если чего не умеешь, так не берись. Она встала со стула и пошла бродить по клубу. Причем все бабушки поглядели на нее с неодобрением, а бардиха даже взяла не ту ноту. Бардиха спела еще три песни. Овчарка осмотрела местную полочку с книгами, которые разрешалось читать, но не выносить из ангара — так было сказано в объявлении рядом. Овчарка обнаружила там вездесущего Мураками и Коэльо и приуныла — ей показалось, что она на минутку оказалась в центре Москвы, а именно в магазине «Библио-глобус».

«Нет уж, — подумала Овчарка, — в Москве я хочу очутиться через трое суток и ни минутой раньше».

Овчарка осмотрела аквариум, сделанный из старого батискафа, и отошла к дальней стене, на которой висело с десяток детских рисунков. Под ними с помощью трафарета на большом листе бумаги значилось: «Инсталляция, посвященная нашей знаменитой селедке». Местная селедка и в самом деле была вкусной — Овчарка ее пробовала в столовой. Правда, потом ей стало плохо — видно, ее желудок не привык к экологически чистой рыбе.

Увидев слово «инсталляция», Овчарка почувствовала раздражение.

«До чего ж они любят такие столичные словечки, — подумала она, — написали бы «Выставка рисунков наших детей, посвященная знаменитой селедке».

Пение, наконец, закончилось, и Васса подошла к Овчарке.

— Непосредственная ты наша, — сказала она, — ты чего в разгар представления убежала? Ты что, не видела, как на тебя все смотрели?

— Хрен с ними. Я не могу делать вид, что мне интересно, когда мне неинтересно, понимаешь? Пошли отсюда.

Едва они вышли из ангара, как сразу увидели Грушу, которая сидела на старой дырявой лодке, покрытой мхом и плесенью. Груша была мрачнее тучи. Она не отрывала глаз от своего ноутбука, но по клавишам не стучала. Подруги подошли, поздоровались.

— Что это ты такая смурная? — спросила Овчарка. — У тебя ж вчера крутой материал вышел, я видела.

— Толку-то, — отозвалась Груша, — какая-то хрень происходит. Выходит, что я подсунула липу.

— А ты разве это все время не делаешь? — спросила Овчарка.

— Вот не надо, а! — злобно отозвалась Груша.

— Да я ничего. Каждый зарабатывает как может, ты что думаешь, я этого понять не могу? В чем дело-то?

— Киру эту вчера загребли. А сегодня уже отпустили.

— Как так?

— А вот так. Все дело в чертовой сумке. Парень-матрос показал, что на катере осталась сумка Шуры Каретной. Он написал объявление, отдал ее Аслану, который ларек на пирсе держал. Потом сумку женщина в белом забрала. Она эту сумку до мелочей описала, он и отдал. Поскольку Шура уже плавала в море, это пришла ее сестренка, одетая в такой же белый костюм, как у Шуры. В сумке могло оказаться что угодно, ей это было опасно.

Еще одна хрень. Этого Аслана перед самой бурей зарезал на причале какой-то бухой гастарбайтер. Он тут всего как два дня был. Когда он прочухался в околотке, то сказал, что его подговорила какая-то женщина в белом костюме Аслана этого тихонько прирезать, денег немало дала и велела потом сразу нанять моторку и смываться отсюда. Понятно, этот Аслан ее, Киру эту, опознать мог. Ну, тут все наперекосяк пошло. Таджик этот, тоже придурок не последний, для храбрости напился до чертей и все не как надо сделал. Аслана-то зарезал, да только у всех на виду. Так нагрузился, что и смыться никуда не мог. Ну и вот, как эту Киру взяли, она как психанутая была, только плачет и говорит: «Моя вина это, мой грех, я ее смерти хотела». Вроде бы ясно все. Хоть этот ее духовник, Панкратий, и говорит, что она вроде как к вере обратилась и он уверен, что она ни в чем таком не замешана, что на катере она у него была все время на глазах…

И вот все вроде сложилось. Только у нее ни костюма белого, ни сумки не нашли. Ну, тут все ясно — она их закопать могла или в море бросить. Но только ее гастарбайтеру этому показали, он и говорит: «Не она это, а другая». Чертова запутанная хрень!

Груша резко захлопнула ноутбук, сползла с лодки и пошла прочь.

— Я хоть не покраснела, когда она про сумку заговорила? — спросила Овчарка.

— Так, порозовела немножко, не очень и заметно. Вот, значит, как. Эта Кира не виновата, я ведь тебе говорила.

— Васса, мне все это осточертело. Кира-Мира… Мы завтра уезжаем, и точка. Пусть тут Груша копается во всем хоть до второго пришествия. А с меня хватит. Вот уж правда, в недобрый час я на эту утопленную Шуру наткнулась. Ты лучше скажи, что нам с ее сумкой делать? Еще увидит кто-нибудь и решит, что это мы ее утопили. Давай ее всю тряпкой протрем, чтоб пальчиков не осталось, и закопаем где-нибудь на пустыре.

— Еще увидит кто-нибудь. Давай ее лучше, когда совсем стемнеет, в море кинем.

И они взяли сумку Шуры, сунули ее в большой пакет и пошли к морю. На том самом месте, где Овчарка нашла мертвую Шуру, они остановились. Овчарка, как могла, сильно размахнулась и швырнула сумку подальше. Сумка темным пятном покачивалась на волнах. Подруги стали швырять в нее камнями.

— Ну вот, — сказала Овчарка, — с глаз долой, из сердца вон. А кто убил — Бог ему судья, а мне все осточертело. Пока, дурацкий остров, больше не увидимся.

— Овчарка, ты ведь сначала в него прямо влюбилась.

— А теперь разлюбила. Мне спать даже не хочется, так охота, чтобы утро побыстрее пришло, чтобы уехать с концами.

Они пошли домой. Было уже полпервого ночи. Васса пошла почистить зубы, а Овчарка решила некоторое время посидеть на крылечке.

Дереза на грядке, вскопанной под лук, что-то нюхала и копала мордой. Дул теплый ветер. Вдруг Дереза побежала за дом, волоча по земле что-то длинное, белое.

— Опять белье стырила, зараза! — зашипела Овчарка и бросилась вдогонку.

Она два раза обогнула дом, прежде чем ей удалось схватить негодную за ошейник.

— Ты что, хочешь, чтобы меня старуха съела, — выговаривала ей Овчарка, — а я-то хотела ее попросить тебя оставить. Не могу же я тебя в Москву тащить, согласись! А как она тебя оставит, когда ты белье все время жуешь, скажи? Вот я бы сорвала хворостину да отходила тебя. А ну-ка отдавай!

И Овчарка вырвала у нее из зубов что-то белое и пошла к крыльцу. Окна веранды были не занавешены, из них падал свет. Слышно было, как Васса полощет рот и дребезжит язычок старого медного рукомойника.