Шарль приносил домой в получку шестьсот пять франков. Точнее — шестьсот пять франков тридцать восемь сантимов — за вычетом налогов, отчислений в фонд социального страхования, в кассу взаимопомощи и на пособия многосемейным… — Так ты, что же, будешь работать на немцев? — Скажи пожалуйста, на кого я прежде работал? На акционерную угольную компанию. Нужно мне было прокормиться и свою семью прокормить?

Жена смотрит на него. Что-то он нервничает, суетится. Наверняка затаил какие-то мысли. Затаил и не говорит о них. — А что, Альфред Делатр вернулся? А Ренэ Сикс? А Андре Лефевр? А Дефей? А Брюм? А Дерош? — Работать на немцев! Но о чем он думает? У него такое кроткое лицо.

Думает же Шарль о том, что в конце рабочего поселка есть старый разбитый блиндаж, который англичане подправили, и находится он как раз рядом с домиком Альфреда Делатра. Выбираться оттуда можно через погреб Альфреда, никто и не заметит. Место очень подходящее для ротатора, вход замаскирован… А позади электростанции у дороги на Курьер стоит брошенная хозяином фабрика цикория… Входить и выходить очень легко… и там прекрасно можно было бы устроить склад оружия… Оружия…

Шарлю крепко запомнились слова о том, что класс, не научившийся владеть оружием, заслуживает того, чтобы с ним обращались, как с рабами. Эти слова Ленина шахтер Шарль Дебарж повторяет про себя около завода Кульмана, возвращаясь домой вечером 31 мая 1940 года, когда уже весь угольный край попал в руки немецких фашистов…

— Погляди на крошку… — сказала мать, и невысокого роста человек с простодушным лицом, украшенным маленькими усиками, заулыбался своей дочке. Какая мирная картина: молодой отец любуется своим первенцем! Какая милая, успокоительная картина! Спать надо ложиться рано, потому что света нет… Да и пошагать Шарлю пришлось немало — и нынче, да и все последние дни.

Уборная стоит в огороде. Ну и темень во дворе! — Шарль! — тихо окликают во мраке. — Кто это? — Это я, Жером. — С ним было еще двое товарищей, несли какой-то груз. Ящик с гранатами, три винтовки… Ведь еще многие солдаты стараются укрыться, переодеваются в штатское, бросают оружие. Везде в полях натыкаешься на него. — Ты не знаешь, где бы это спрятать? — Погоди, отсюда недалеко до фабрики цикория.

* * *

Из Буа-Блан видно было, как полыхает огнем весь город. Казалось, от Лилля ничего не останется. Через канал даже в темноте шла перестрелка. Однако в Ломме и в Кантле сопротивление прекратилось. А в Лоосе? Оттуда известий не было. К зуавам, стоявшим в Буа-Блан, пробрался связной от генерала Дама — каким-то чудом ему удалось проскочить. Он сообщил, что решено сдаться. Генерал Молинье отдал приказ в полночь прекратить огонь. Капитуляция произойдет на почетных условиях. А пока что люди швыряли в канал все, что могли, как будто боялись жестоких кар за хранение запрещенных предметов. Повсюду царила паника.

Вечером сюда пришел Фюльбер Дежан. — Эй, друг, ты откуда взялся? — Фюльбера интересовало только одно: его домик. Оказывается, он уцелел. Кое-что из вещей порастащили, но домик уцелел. Ух! Фюльбера даже в жар бросило. Сын Занта, хотя и был моложе Фюльбера, дружил с ним, вернее сказать — с зятем Фюльбера, братом Жанны. Солдат всех собирали в одном месте и направляли к крепости, а оттуда они должны были колоннами пройти через Лилль, к вокзалу. Немцы уже были здесь, проверяли документы. Во дворе крепости какие-то беженцы из Брюсселя представлялись немецким офицерам, щелкая каблуками. Французы с ужасом смотрели на них. Как же это? Только что были среди нас, одни и те же пули грозили смертью и нам и им…

Но что это были за люди, стало совершенно ясно: немецкие офицеры мельком проглядывали их документы и, разорвав эти бумаги, тут же выдавали другие. Так, значит, это и была пятая колонна — фашисты. Значит, правду о них рассказывали. Только красные стеганые одеяла тут ни при чем. Напрасно говорили.

А тем временем в лазарете, где уже не было ни врачей, ни санитаров, стонали раненые. Запах тут стоял невыносимый. — Вон от того смердит, которого в угол положили. — Что же его не вынесли? — Да ведь он еще не помер — погляди, ворочает головой по своему сеннику. Ох, до чего противно, дышать невозможно. Говорят, он священник. Ну и что ж. Это еще не причина… Сил вот только нет, а то бы я его… Да ты не волнуйся, у тебя лихорадка. А что ни говори, просто измучил этот поп… Слыхал нынче утром: чуть его пошевелят, орет как зарезанный, слушать страшно. Пусть уж лучше от него смрад идет, только бы так не кричал… А чего это он все время вертит головой?.. У меня от него голова кружится…

Аббат Бернар Бломе в бреду непрестанно поворачивает голову, тихонько, медленно — справа налево, слева направо… Ему кажется, что он лежит на огромном шатком помосте и его куда-то несут волны — не то морские, не то людской поток, толпа; и он умоляет слабосильных великанов, идущих по углам помоста, нести поосторожнее, потому что его все время мучит глухая боль и каждое мгновение она может стать острой болью. За что ему раздробили ноги, он теперь уж не помнит — он не видел ни колодок в застенке, ни палача, который завинчивал колодки на его ногах. Почему это словно мурашки бегают по ногам повыше колен, все выше, к поясу, и как будто все тело раздулось, все оно пропитано газированной водой, и постепенно теряет всякую чувствительность, а в то же время такое ощущение, точно оно сейчас разорвется на куски… Под сенником перекатываются морские волны — то горячие, жгучие, то такие холодные, ледяные, что дух захватывает… Все утонуло в темноте, даже потолок — последнее, что видели глаза, — затянул мрак. Все исчезло, кроме тупой боли; мир теперь — только боль, и хочется переменить положение, но это невозможно, — у меня нет ни малейшей власти над этим изболевшимся телом, оно не слушается меня… Голова, голова… У меня морская болезнь, от этого все и кажется, что я ворочаю головой.

И вдруг, как будто вылилась вода, налившаяся в уши, — он услышал все, что говорили вокруг: голоса отдавались очень гулко, как под сводами собора. Что это? Звонят в соборные колокола? Когда же начнется служба? Кто будет играть на органе? Послушники уже собрались, переговариваются… О чем это они говорят?