Я замер, пытаясь осознать этот невероятный факт. Я боюсь пошевелиться. Чтобы не разбудить Ноджа, чтобы он не увидел то, что я так старательно пытаюсь забыть. Он вздыхает и начинает ворочаться. Тогда у него было крепкое, накаченное тело. Я каменею, от ужаса, а не от возбуждения. С постера на стене на меня смотрит улыбающийся Пит Бернс, вокалист группы «Дэд ор Элайв». Смотрит с издевкой.

Очень медленно, по миллиметру, затаив дыхание, я начинаю перемещаться к краю кровати. Мне кажется, что прошла целая вечность, прежде чем я опустил свою левую руку на пол. Рука Ноджа все еще не отпускает меня. Я начинаю елозить и извиваться, чтобы высвободиться, очень аккуратно, боясь разбудить его. Нащупав рукой ворс ковра, я переношу на нее центр тяжести. Постепенно сползаю в сторону, зависнув над краем кровати. Я уже опустил левую ногу: кончики пальцев касаются пола. Нодж разжал руку.

Нодж снова пошевелился, постанывая во сне. Я замер. Он выпрямил руку и дотянулся до моей икры. Опять не двигается. Я завис между кроватью и полом, опасаясь убрать ногу: это может его разбудить. Еще какое-то время рука и нога выдерживали вес тела, а потом я просто рухнул. Будильник в виде Большой Птицы падает на пол и начинает звенеть:

«Просыпайтесь, просыпайтесь! Солнышко уже встает!»

И хихикать, как Большая Птица.

Я моментально переворачиваюсь и накрываю будильник своим телом. Он по-прежнему звенит, но теперь это сдавленное бормотание, раздающееся из-под моей диафрагмы. Я чувствую его вибрацию: большой желтый пластмассовый клюв больно впивается мне в грудь. И снова, затаив дыхание, я поворачиваю голову и смотрю на Ноджа. Замечаю, что на какое-то мгновение он приоткрывает глаза. Был ужасающий момент, когда наши взгляды встретились, а потом Нодж снова закрыл глаза. Не знаю, проснулся он или нет.

Чуть погодя мне удается нажать локтем на кнопку, и будильник выключается. Тогда я встаю, как можно быстрее застегиваю брюки, надеваю рубашку. Натянув баскетбольные бутсы, яростно борюсь со шнурками, пытаясь завязать их на ходу. Потом я скатываюсь по лестнице, вылетаю на улицу и бегу, бегу, голова трещит, как будто внутри разрываются миллионы снарядов.

В тот день я не скоро вернулся домой — все утро бродил по улицам и паркам. Выпитое накануне вино и съеденные семена бродили в желудке: я блевал в канавы и урны для мусора, вызывая отвращение прохожих. Видок у меня был, наверное, ужасный: поймав свое отражение в витрине магазина, я увидел болезненные мешки под воспаленными красными глазами.

Когда я с замиранием сердца открывал дверь, опасаясь, что Нодж еще не ушел, мне показалось, будто в доме что-то изменилось, он был заряжен не так, как раньше. Я глубоко вздохнул и пошел наверх, готовясь к худшему. К счастью, от Ноджа не осталось и следа. Разве что смятая подушка да незастеленная постель.

Неделю мы не виделись. Это были каникулы после первого полугодия, и обычно мы каждый день перезванивались, а тут — тишина. В первый день учебы я вышел утром из дому, повернул за угол и заметил Ноджа на другой стороне улицы. Мы оба тут же остановились, приветственно помахали друг другу и улыбнулись; я перешел на его сторону улицы. О том вечере не было сказано ни слова. Как если бы ничего и не случилось. Уверенности не было ни в чем, но обстоятельства и детали неприятно тревожили подростковое сознание, которое безоговорочно и с удовольствием присоединялось к общему хору насмешек над гомиками и педиками. Одним словом, о том вечере не было сказано ни слова ни тогда, ни после. Как будто все нам просто привиделось во сне — плод фантазии, не больше. Я и сейчас иногда не уверен, было ли это на самом деле.

Мы живем у меня. Потому что у Вероники безвыходная ситуация. В ее квартире ремонт. Надо починить протекшую крышу, перенести несущую стену, чтобы все не рухнуло, а кроме того, покрасить семь стен. Но вид из окна во двор по-прежнему отвечает самым строгим требованиям — фэн-шуй в полном порядке. Надеюсь, это остановит поток денег, высосанных ремонтом. Помимо тех двадцати тысяч, в которые это выльется для нее. Для нас.

Какая злая сила заставила Вронки купить эту квартиру вопреки соображениям здравого смысла? Ее собственная глупость. Так же, как моя, Тони, Ноджа или Колина. Но у каждого из нас есть своя индивидуальная зона идиотизма, своя слабая точка. И умные мы тоже по-разному, в разных местах. Именно поэтому нам так трудно друг друга понять.

Я, например, не уверен, кто из нас двоих глупее: я или Вронки, или мы глупы одинаково, и в чем именно наша глупость состоит. Но мы оказались в ловушке, выхода из которой не хватает ума найти ни у меня, ни у нее.

По тому, как Вронки намазывает масло на поджаренный хлебец, я вижу, что она страшно злится. Она слишком сильно давит на хлеб — слышно даже, как нержавейка карябает хрупкий хлебец. Она делает это слишком сосредоточенно, как будто выполняет какую-то сложную манипуляцию. Доводит масло до самого края. Потом аккуратно разравнивает, чтобы каждый сантиметр был покрыт ровным слоем.

Двадцать алых роз с каплями воды на лепестках (вчера я тайком сунул их в воду), лежат на столе перед ней, а она не обращает на них никакого внимания. Она поблагодарила меня, но формально, сквозь зубы. Одинокий шип вылез наружу, прорвав упаковочную бумагу. Открытку она так и не прочла.

Я знаю, на что она злится. Но теперь уже я и сам начинаю злиться из-за того, что она злится, потому что чувствую себя виноватым. Нарочито громко ставлю чашку на блюдце, кажется, оно вот-вот треснет. Я делаю это, чтобы заявить свою позицию. Она поворачивает ко мне голову, при этом кожа на ее шее натягивается и образует узор из ровных, прилаженных друг к другу морщин.

— Что с тобой?

Она говорит с полным ртом, из-за ненакрашеных губ на стол вырывается маленький фонтанчик крошек. Она смахивает их на пол не глядя. Они исчезают в стыковых щелях натертого паркета.

Через окно пробивается яркий солнечный свет: идеальная погода для середины августа. Я выпускаю воздух через ноздри. Хотел вздохнуть, но вместо этого фыркнул.

— Ты знаешь, что дело в тебе.

Она возвращает голову в прежнее положение, смотрит в окно, сохраняя многозначительное молчание.

— Мне казалось, что мы обо всем договорились, — продолжаю я, стараясь не заводиться.

Она не двигается. Потом словно уходит в себя. И я слышу даже не шепот, а шипение.

— Это ты обо всем договорился. У меня не было даже возможности выбрать.

С этими словами она встает и, по-прежнему не глядя в мою сторону, решительно направляется к выходу. Она не одета, розовая кожа у нее между ног выглядит влажной: мы занимались сексом. Это было полчаса назад. Тогда казалось, что все замечательно. Как же быстро все может поменяться. Оглянуться не успеешь.

Она вышла, а я продолжаю сидеть, пытаясь разобраться с этой проблемой. На меня находит приступ фатализма: я прихожу к выводу, что проблема неразрешима. Иду в кладовку и вытаскиваю большую белую сумку, заваленную моими рубашками. Клюшки для гольфа вылезают из-под расстегнувшейся молнии, некоторые цепляются за рубашку.