– Поймите, дорогие мои друзья, – затянувшись папироской, произнес он. – Человек с топором – это такой вечный персонаж. Бродит по большим дорогам и темным переулкам тысячи лет, разнося черепушки подвернувшимся под его горячую руку.

– Ну так! Разбойники с большой дороги! – поддакнул Васильев.

– Верно. И он обязательно появляется там, где государство слабеет и освобождает от своего присутствия некие социальные и территориальные пространства. Человек с топором любит революции, войны, общественные потрясения и экономические катастрофы – это его время. Хаос – его среда обитания.

– Вот и у нас. Гражданская война, революция, интервенция, – кивнул Апухтин. – Эпидемия тифа и «испанки».

– Именно. Человеческая жизнь не стоила ничего. Смерть витала черным вороном над страной. И по всей Руси бродил человек с топором. Или с наганом и обрезом. Сколько я этих банд помню. Сколько мы их ликвидировали. И в Ленинграде, и в Москве. Сейчас уголовники хоть таятся, а тогда даже не прятались. Открыто заявляли, что право имеют убивать и брать. Что сила за ними. И чтобы власть боязливо отворачивалась при одном их появлении.

– Да уж, обнаглели вкрай, – кивнул Васильев, заставший часть тех дел.

– Угрозыск – это похуже передовой было. На передовой месяц в окопе и пять минут атака под пулями. А в ЧК и розыске окопов не было. Сплошные атаки… Отделы по борьбе с бандитизмом – там оперативники с двумя наганами ходили и руки в карманах держали, сжимая рукояти. Чтобы в любой момент с двух рук стрельбу открыть. У них свой девиз был: «Умей стрелять лучше и быстрее бандита. И не говори, сколько бандитов, скажи, где они!»

Рассказывал Державин интересно, с подробностями. Апухтин заслушался. Он, конечно, знал, что времена были лихие. Но чтобы настолько!

Ностальгически вспоминал Державин, как брали банду Сафронова, буйствовавшую в Моск– ве в 1917–1920 годах. Сколько народу перемолотили – не знает никто. Совершали налеты на дома горожан, вырезая всех – в среднем человек по пять за раз. Обидевшись на московскую милицию, за одну ночь убили шестнадцать милиционеров. Ехали на машине, подзывали постового, будто бы что-то спросить. И расстреливали.

Когда банду начали теснить, Сафронов убежал в деревню к родной сестре. Там поссорился с родственниками. И убил всю семью сестры – восемь человек, включая детей. До суда не дожил – забит насмерть односельчанами.

Москва – еще цветочки. А что творилось в деревнях и весях! Банда Котова не лучше. Главный ее убийца был Морозов, орудовал исключительно топором. На протяжении 1920–1922 годов в Московской, Калужской и других губерниях убили в общей сложности сто двадцать человек. За один раз, придя в сельский дом, топорами почикали восемнадцать человек – всю семью, вплоть до малых детей. В итоге Котов пристрелил и своего помощника Морозова, впавшего в такое кровавое безумие, что уже засматривался и на предводителя, подтачивая топор.

Тут Апухтину сразу вспомнился Бекетов с его подельниками. И подумалось, насколько же в своем зверстве близки все эти банды. В какие бы одежды они ни рядились, но действуют и заканчивают они примерно одинаково. В своем бешенстве кусают сначала обычных людей, а потом вцепляются друг в друга, рвут на куски.

– Все эти дела удивляют тем, что человеческую жизнь спокойно могли обменять на пару сапог или мешок картошки. – Державин опять затянулся папиросой. – Но это без разницы. Хоть за бриллиантовое колье убивают. Хоть за портянки. Все одно, в душе у душегубов царят два поводыря – алчность и кровожадность. Хотя их время заканчивается. Таким, как Бекетов, при социализме места не останется. А их волчьи замашки… Ну так изведем мы рано или поздно этих волков.

– За что и предлагаю выпить, – поднял Якунин рюмку с коньяком…

Глава 39

1932 год

Потянулись месяцы кропотливого расследования. Все обвиняемые были арестованы. Среди них пятеро непосредственных исполнителей убийств, включая сожительницу Бекетова. Еще человек пятнадцать косвенно причастных – пособники, те, кто помогал прятаться бандитам от милиции и прятать вещи, скупщики краденого. Все они теперь считались членами банды, и предстояло очертить и доказать степень вины каждого. Тут Апухтин работал настойчиво и филигранно. Все действующие фигуры постепенно становились на те клеточки шахматной доски, на которые им и положено.

В основном, конечно, работал он с Бекетовым. Тот, припертый к стене доказательствами – вещдоками и показаниями подельников, начал сознаваться.

Странное какое-то чувство было у Апухтина от этого общения с одним из самых страшных душегубов, которых рождала русская земля. Если бы он бросался на людей, истекая слюной, ругался, угрожал – это выглядело бы вполне естественно для такого зверья. Но он был почтителен. Рассудителен. Заискивал, лебезил. Он был донельзя обычный. И о своих подвигах рассказывал примерно с такой же эмоциональностью, как о ценах на пеньку.

Его воспоминания включали такое количество человеческого горя, что, казалось, оно могло взорваться бомбой и поглотить весь город. А убийца все вещал – размеренно и равнодушно. Как будто это его и не слишком касалось. И от этого выглядел еще ужаснее.

Тяжело работать с вурдалаками. Апухтин – человек в целом добрый, он всегда всех жалел. Но он отлично знал границы этой жалости и построил для себя четкую систему ее приоритетов. Особого сочувствия были достойны потерпевшие. Некоторую жалость вызывали оступившиеся люди, совершившие преступления по глупости или из-за голода. Ну и к кровавым убийцам у него тоже была своя жалость. В основном он жалел, что они не сдохли в детстве и потому забрали жизни стольких невиновных людей.

Конечно, Апухтину больше всего хотелось пристрелить этого черта в человеческом обличье. Но он вынужден был вести себя спокойно, улыбаться ему. Поддерживать разговор, иногда на отвлеченные темы.

Бекетов демонстрировал незаурядную остроту и цепкость ума. И даже некоторую образованность. Он был в курсе общественных и политических событий и даже порой высказывал по ним вполне здравые суждения. Так что человеком он был вовсе не ординарным. Неизвестно, что бы из него вышло, не покатись он еще с детства под откос. Или ему уже с люльки на роду было написано стать таким?

Постепенно у них установились почти доверительные отношения, и Бекетов откровенничал все больше и больше. А еще между ними возникла какая-то пугающая Апухтина психологическая связь.

После таких разговоров оперуполномоченный оперативного отдела чувствовал себя совершенно разбитым. Хотелось дать волю эмоциям, но этого делать нельзя. Иначе ты следователем не станешь. Тогда тебе на улице со свистком стоять. А он все же был прирожденным следователем.

Преступлений бандой было совершено огромное количество. Столько, что