— Но зачем тогда нас спасать его отправили?..

— А Марья Моревна как с цепи сорвалась, озлилась больно. И Кащей — единая управа на зимнюю королевну, без царя Навь осталась, и коли дала б Василиса волю Марье — беды были бы великие. Кащей Бессмертный бережет дороги в свое царство, не дает люду туда-сюда шататься по Калинову мосту, без него же ворота нараспашку были, дева Смородинка защита слабая…

— Почему ты раньше молчала? — обреченно спросила я, прислушиваясь к спору Кащея да Василисы.

— А я разве знала? Это вот сейчас удалось увидеть — я с Василисой связана кровью да плотью, я — часть ее души, и едва мы вернулись в терем ее, как я все и прочла в ее глазах. Беда в том, Аленка, что Кащей обманул тебя и вернул в Зачарованный лес слишком поздно. В Нави-то время иначе течет, и вот пока водил он тебя своим подворьем да сокровищами соблазнял, в Яви две луны минуло…

— Да как же это? — растерянно вскрикнула я и едва в пропасть не сверзилась, но какая-то сила дивная меня удержала и из тумана в терем Василисы вернула.

Стоит, хмурится, но нет уже прежней злости в очах смарагдовых.

— Все увидала? А теперь иди, спасай своего Ивана… скоро папороти цвести…

— Ты и про это знаешь? — Я поникла.

— Премудрой не зря меня кличут — видать, заслужила. Я тебе тропу открою к лесу, из которого пара верст до града царского останется, ближе не могу — там охранные заклинания, чтобы супостат не проник в Китеж волшебный.

— И на том спасибо. — Я поклонилась, мазнув рукой по полу, и почему-то с тоской оглянулась на яблоневый сад, что за окошком белыми облаками плыл, хотя время цветения этих деревьев в мире людском давно прошло. Когда еще увижу Зачарованный лес?

Кто ж знает, куда путь выведет…

Что там Василиса сказала про то, что вот-вот папороти зацветать?.. Рано же еще!

И вдруг молнией — вот тать окаянный! Он меня продержал в своем мире так долго, что здесь, в Яви, почти весь срок мой истек!..

Как же я успею-то?..

Впервые этот сон приснился мне совсем еще юной, когда осенние ветра взяли в плен землю, выстудив ее, а в стены изб стучались духи Навьего царства… Он приснился, когда прошло уже несколько лет после исчезновения матери. В то, что ее утащили русалки, я не хотела верить, но разве могли эти видения поддерживать огонь моих иллюзий? Разве могли они вернуть меня к обычной жизни?..

Эти сны повторялись в осенний и зимний изломы, когда колесо времен застывает, когда границы между мирами истончаются и духи беспрепятственно приходят к человеческому огню. Им холодно в вечной ночи, вечном предзимнем мраке — и потому летят они на свет наших душ.

Я закрывала глаза — и тьма набрасывалась хищным лесным зверем. Она терзала меня, звала, блазнилась тонкостанными девушками в белых рубахах, в тине и ряске, с застрявшими в длинных распатланных волосах ракушками и высохшими цветами, кружились русалки, не сминая трав, смеялись заливисто и громко, пели тоскливо да заунывно. Просили меня уйти с ними. А потом угрожали, кричали… Тянули за руки в холодную стылую воду, а река плескалась, искрилась серебристо под полной луной, плыли по воде яркие листья, паутина и хрупкие веточки, сосновые иглы и венки. Те самые, которые бросают в реку в летний праздник Красной горки.

И плывут эти венки, и цветы их черны, как сажа, пепел и тлен их лепестки… дрожат среди соцветий капельки воды, словно драгоценные камушки переливаются самоцветно.

И знаю я — утянут русалки. Утянут в воду, бросят там, промокшую и озябшую, с хохотом и визгом спрячутся в корнях старых и в и под илистыми корягами.

Но как захочу выйти на берег — не смогу… Словно бы цепью прикована окажусь, и утянет меня на дно.

Ни слезы, ни крики мои не помогут — все стихает в туманной мороси, все тает. Никому дела нет до меня, безлюден берег, темен.

Лишь светятся зеленым огоньки заблудших душ, лишь луна равнодушно глядит с небес, лишь ветер качает кувшинки на гладкой поверхности реки. И в отражении вижу я себя — испуганную, бледную, волосы горят медью проклятой, глаза — кора сосен после дождя… И чую — не будет мне спасения. Не ступить больше в шелковые травы, не увидеть летних цветущих полян… Буду проклятой навьей тенью плыть по реке — а куда течением вынесет, о том не ведаю.

Снова гляжу в воду — а глаза мои цвет сменили. Не янтарь, не мед липовый — бирюза в инистом взоре. И таким холодом повеяло, что кажется, куда ни взгляну — все наледью возьмется. Так и есть — вода тонкой корочкой покрывается, по берегу — снежная крупа.

И смех русалочий за спиной. Чувствую — касаются меня холодные пальцы, а на голову опускается тяжесть проклятого венка. Плыл он в самое царство Нави, да вот ко мне в этом сне вернулся.

Или не сон это?

Запах ила и тлена, запах горелой кости — и красавка ядовитая опускается легкой дымкой на плечи, скрывает от меня все, что раньше я любила, все, чего хотела… Нет больше прежней меня. Есть невеста водяного — та, что еще батюшкой до рождения была духу речному обещана.

Нарушил мельник обещание свое, и даже откуп не помог. Забрала нечисть родителей, а меня все едино ждет и манит. Не отступается.

Вот и снятся мне эти сны, вот и блазнится всякое.

Только не бывало прежде, чтобы снилось мне все это летом солнечным, когда боги светлые над землей царят, а ветра осенние запечатаны в моровом царстве.

Проклятие меня нашло.

И жгу я траву проклятую, в народе красавкой названную. И вдыхаю дым горький, и всматриваюсь во тьму, в бездну навью — проточная вода далеко, не доберутся русалки до меня. А вот что надобно им во время неурочное, то спросить бы не мешало.

Трава эта волшебная, хоть и темная — мази и отвары из нее хоть и ядовиты, но при должном умении границы между мирами сотрут на какое-то время. Главное, вовремя в тело свое вернуться, не остаться блуждать в зеленом тумане, что опускается на Калинов мост.

Пьяным кустом, чертовыми ягодами, сонной одурью и бешеницей называли траву эту за свойства ее страшные. Мало кто умел с ее помощью навьими тропами ходить.

Я вот умела.

Вдохнула горечь проклятую паслёновую — и исчезло все, лишь ядовитый малахитовый дымок по корням черной березы стелется, змеей вьется вкруг искореженного ствола, к воде пепельно-серой льнет.

А оттуда, из глубины, русалка вынырнула. Плети мокрых волос облепили плечи и шею, глаза злые, растревоженные.

— Что хотела? — шипит.

А я гляжу — у воды расцветает бутон красавки. На высоком прямом стебле множество ветвей, а на них распускаются, дрожа, темно-фиолетовые лепестки. Венчик чуть желтоват по краям и красив до безумия, до отвращения. Раскрылся цветок — плод чернеет, словно мелкая вишня на вид. Как завороженная, смотрела я на него, едва вспомнить сумела, зачем в Навь явилась.