В его жизни многое изменилось с тех пор, как Леонардо отправился воевать в рядах Борджиа. Флорентийцы недолго думая сделали своим новым героем его, Микеланджело. В глазах горожан он уже не был тем необузданным юнцом, выскочкой, посягнувшим на достояние их горячо любимого Леонардо. Нет, теперь Микеланджело считали новой восходящей звездой, непревзойденным юным дарованием, в поте лица ваяющем сокровище для драгоценного Дуомо. Весь город полнился слухами о нарождающемся… нет, даже распускающемся, как бутон, великолепии новой статуи. Торговцы аплодировали Микеланджело, когда тот шел по улице, добропорядочные матроны приносили к его порогу обед, мальчишки упрашивали взять их в подмастерья. Когда же он гулял меж рыночных рядов или по берегу Арно, флорентийцы запросто подходили к нему поинтересоваться: «Как там наш Давид?» Так, словно Давид уже стал одним из них.

И только одна семья во всей Флоренции до сих пор отворачивалась от него – его собственная. Микеланджело несколько раз подходил к дому, но отец не пожелал открыть ему двери. Единственным родственником, с которым он общался в эти долгие месяцы, да и то всего однажды, был его брат Буонаррото. Тот приходил в мастерскую Микеланджело справиться, нет ли у него еще денег. Потому что Джовансимоне, как неохотно признался Буонаррото, спустил все четыреста флоринов в карты на рынке, за две недели продувшись в пух и прах. Услышав новость, Микеланджело взревел, словно в глотку ему засыпали пылающих углей. Братец спустил за карточным столом весь заработок, который достался Микеланджело с таким трудом? Конечно же, отец выгнал этого негодника из дома – ведь старик так осуждает азартные игры! Буонаррото, напуганный взрывом чувств Микеланджело, помотал головой. Джовансимоне по-прежнему жил под отчим кровом и, как ни в чем не бывало, каждый день садился обедать за семейный стол. «Значит, и он тоже теперь может обедать с семьей?» – настаивал Микеланджело. Буонаррото уставился куда-то в угол и тихо выдавил, что нет, ему нельзя. Отец милостив и простил Джовансимоне такой невинный грешок, как проигрыш в карты, но он ни за что не позволит Микеланджело вернуться в семью, пока тот не отречется от своего искусства. Микеланджело вышвырнул брата вон из мастерской, тем более что и дать-то ему было нечего, ибо он сам сидел без гроша.

Микеланджело верил: сегодняшняя встреча, с кем бы она ни была, может изменить дела к лучшему. Наверное, какой-то заказчик решил поручить ему богатый заказ. Надежда с новой силой охватила Микеланджело, когда он преодолел последние ступеньки и оказался на самой верхушке башни.

Из открытых арок, расположенных по четырем ее сторонам, открывался потрясающий вид: вся Флоренция была как на ладони. Укрытая легким снежным покровом, с высоты она напоминала затейливый рельеф, выточенный из белого каррарского мрамора. Над головой под куполом колокольни висели три огромных колокола – такие массивные, что даже задувающий через арки крепкий зимний ветер не способен был поколебать их. В одной из арок Микеланджело заметил спину какого-то человека. Не страшась простудиться, он стоял в узком пространстве между арочным сводом и карнизом, открытый ледяному ветру, и сосредоточенно смотрел на город. Единственной защитой от холода ему служили порядком поредевшая шевелюра и тонкая синяя накидка, усыпанная золотыми звездами.

Микеланджело, даже не видя лица, сразу узнал Пьеро Содерини, того самого политика, который пылко отстаивал интересы Леонардо в борьбе за камень Дуччо. В сентябре город избрал себе первого пожизненного гонфалоньера справедливости, и им как раз стал Содерини. Теперь он постоянный глава городского правительства, и многие считают, что во всей Флоренции нет человека могущественнее его. Однако зачем он вызвал скульптора сюда, на колокольню? Ведь Микеланджело теперь уверен: именно Содерини послал ему письмо.

– Колокола нашего города висят здесь с 1310 года, – задумчиво проговорил Содерини. Он не оглянулся на шаги Микеланджело, будто и не слышал их, и не показал, что знает о его появлении. Микеланджело задержал дыхание. Понял ли гонфалоньер, что он здесь? Или Микеланджело застал его в минуту уединенных размышлений? К нему ли были обращены слова политика, или он думал, что находился один, и рассуждал сам с собой?

– Когда звонят эти колокола, всякий флорентиец, за исключением больных и убогих, спешит на площадь Синьории, готовый грудью защитить Республику от ее врагов, – продолжил Содерини. – Много раз уже звонили эти колокола. Они созывали людей на осаду Пистои, призывали наше войско на битвы с Сан-Джиминьяно, с Прато, с Вольтеррой, как и на многочисленные бои с Пизой. Своим звоном они оповестили флорентийцев о восстании в Чомпи, они звонили накануне решающего сражения при Ангиари, где мы восторжествовали над Миланом. А ты, Микеланджело, слышал когда-нибудь звон наших колоколов?

При упоминании своего имени Микеланджело облегченно выдохнул – Содерини разговаривал с ним.

– Нет, синьор, не приходилось. – Он подтянул тунику под самый подбородок, вышел к Содерини и встал рядом с ним на краю башни. – Но я всегда чувствовал себя под надежной защитой, зная, что это здание и его колокольня стоят на страже моей безопасности. И всей Флоренции тоже.

– Башня колокольни располагается не по центру здания. Почему так?

Колокольня действительно была смещена от центра вправо и ближе к переднему фасаду раскинувшегося под ней огромного массивного здания. Одни утверждали, что раньше на этом самом месте высилась другая, особо почитавшаяся в те времена башня. Многие говорили, что фундамент с этой стороны прочнее всего и только поэтому выдерживает нагрузку высоченной колокольни. Кто-то уверял, что колокольню сместили к краю по эстетическим соображениям, ибо асимметрия больше услаждает глаз.

– Потому что это – символ независимости Флоренции, – сказал Микеланджело, и подбородок его невольно вздернулся от гордости. – Республика – не чета другим городам-государствам, у нас своя традиция, и наша башня зримо подтверждает это.

Содерини кивнул, соглашаясь.

– Эти могучие колокола звонили, когда Джулиано де Медичи предательски убили в стенах нашего Собора. – Содерини прикрыл глаза, словно память сохранила тот звон и он сейчас прислушивался к нему. – Тогда все флорентийцы, от мала до велика, поднялись, чтобы потребовать предать убийц суду справедливости. Ты тогда уже родился?

– Мне было три года.

– Три? – Содерини открыл глаза и вопросительно посмотрел на Микеланджело.

– Тогда я еще жил в деревне, в семье моей кормилицы.

– Но мог же ты слышать звон потом, когда Пьеро де Медичи изгнали из Флоренции, когда казнили Савонаролу?

– Меня не было в городе ни в тот, ни в другой раз, синьор. Я сначала работал в Болонье, потом в Риме.

– Возможно, в этом вся загвоздка, – пробормотал себе под нос Содерини. Машинально теребя пальцами шов на своей накидке, он на какое-то время впал в глубокую задумчивость. Наконец встрепенулся. – Да и ладно. А скажи, тебе известно, почему мы называем нашу колокольню La Vacca?

Микеланджело кивнул. Звона колоколов он никогда не слышал, зато ему о нем много рассказывали.