Когда он уже заболел, я как-то просидела у него часа три, пила чай и смотрела, как он работает. Он говорит, что чувствует себя человеком только когда может ткать. Я много раз видела, как ткут женщины, но именно его медленный труд навел меня на ту мысль. Пока его челноки сновали, меняя цвета, я подумала: вот что я делаю, сочиняя сказки! Бог – покровитель ткачей и плетельщиков неводов должен покровительствовать также и сказителям. Наше искусство сильно отличаются от речей, какими простые парни возвеличивают себя в глазах своих девушек, чередуя правду и ложь, приплетая слышанное от других и выдуманное самими.

На улице поют и смеются. В моей молодости острова тоже посетила чума – не стану повторять, чего я тогда лишилась. Они веселятся лишь потому, что у них пока болеют только мужчины – хотя я слышала и другое, – притом, как все думают, мужчины вроде Ферона.

Но каково слышать этот смех умирающим, будь то мужчины или женщины?

В моем детстве на острове, что тогда был для меня всем миром, жили дикие племена. На их праздниках, называемых навенами, лучшие охотники и старшие жены рядились нищими, а нищим подчинялись, будто вождям. Женщины рядились мужчинами, мужчины женщинами, дети распоряжались родителями. Целебный обычай, сказка, сотворенная самой жизнью и содержащая в себе множество уроков на будущее. Таков и карнавал в Колхари. Иные назвали бы его чудовищным, но только не я. Я буду гулять и петь вместе со всеми.

Ибо в Колхари прибыл Освободитель…

Но при мысли о тех, кто отлучен от этого праздника, мне хочется бежать из этого города, из этой страны, готовой думать о чем угодно кроме своих страданий. Лишь последствия такого бегства останавливают меня. Чем отправляться в изгнание, не сочинить ли мне сказку? Здесь и сейчас, в этой комнате, в этом переулке? Соткать на словесном станке историю о небывалом побеге, стройную, как песню, радостную, как лето, – пока она не запутается неизлечимо и не будет уничтожена тем же, что ее породило: злые разбойники раздерут все пергаменты в повозке.

Славный получится праздник. Темный карнавал.

7.5. Официальная реакция на чуму в Европе описана Дефо в «Дневнике чумного года» (1722): «Правительство… устраивало публичные молитвы, назначало дни поста и покаяния, [поощряло видных членов общества] публично исповедоваться в грехах и молить Бога отвратить страшную кару, нависшую над нашими головами… Все пьесы, поставленные по примеру французского двора, были запрещены; игорные, танцевальные и музыкальные залы, сильно расплодившиеся и оказывавшие дурное влияние на нравы, были закрыты; шуты, кукольники, канатные плясуны лишились заработков; людей теперь занимало совсем другое, и даже на лица простолюдинов легла тень печали и ужаса. Все ежечасно видели смерть и помышляли о могиле, а не о увеселениях».

Последние строки, возможно, представляют собой официальный отклик на предписание властей: ведь если увеселительные заведения и комедианты в самом деле «лишились заработков», зачем же «запрещать» их и «закрывать»? Даже в схеме Арто при запрещении «государственного» театра вместо него спонтанно возникали другие, символизирующие для автора рождение подлинного зрелищного искусства.

Неверион, не отягощенный микробиологией и акронимами, тем не менее имеет некое интуитивное понятие о заражении. Несмотря на подозрения жителей (или благодаря им) относительно официально разрешенного карнавала и вхождения в кабинет министров Освободителя, эта интуиция вызвала некоторый радикальный отклик.

Известно ли мне какой?

7.6. У сидящего за столом Ферона болели пах, спина и бока. Он не столько думал о своей мастерской, сколько тосковал по ней, но прогулка до конца квартала, к которой он принуждал себя чуть не каждое утро, вновь убедила его в том, что три четверти мили по людным улицам ему не пройти. Куда подевался оголец, помогавший ему в мастерской за неделю до болезни? Вряд ли они увидятся снова. Теперь надо взять девчонку, никаких больше мальчиков – в мастерской то есть. Девочка оценит его остроумие, ее восхитит поток богатых клиентов, она чуточку влюбится в хозяина и будет работать не покладая рук. В мальчишек, даже в уродцев, которых брал из одной только жалости, он в конце концов всегда сам влюблялся или начинал их слишком сильно жалеть – и они, чувствуя это, лентяйничали. Нет, теперь только девочку…

Тут на Ферона словно холодным ветром повеяло: он понимал, что ему уже не поправиться. Он всего лишь приучает себя жить с болью, с немощью, с распадом своего тела.

Мотки пряжи на окне от солнца казались черными.

У дома остановилась повозка, кожаная завеса у входа откинулась.

Ферон думал, что это Норема ему воды принесла, но в дверях возник мальчик. Позади него виднелся человек постарше – знатный господин, судя по парчовому одеянию, – и маячили еще какие-то люди.

– Прошу прощения, – сказал мальчик. – Ты Ферон, красильщик и ткач?

Ферон кивнул.

– Ты болен?

Ферон прищурился.

– Я тоже. Мы все. Меня зовут Топлин, я школяр из Саллезе. Был то есть школяром, пока меня не отослали домой. А рядом со мной господин Ванар. Можно поговорить с тобой?

– Да, конечно. Входите, прошу вас. Присаживайтесь…

8. Еще один парень, занимавшийся проституцией, лет двадцати четырех-двадцати пяти, был очень высокий (примерно шесть футов три дюйма), очень тощий, со светлыми курчавыми волосами. Ему тоже когда-то выбили передние зубы, и по бокам от его улыбки торчали собачьи клыки. Он, как и Джои, жил на улице, сидел обычно на ступеньках химчистки или болтался, руки в карманах, у магазина комиксов. Иногда просил купить ему что-нибудь на его деньги – пиво там или сэндвич: он, мол, слишком грязный, его не обслужат.

– Надо больше стараться, – дразнил я Джои. – Думаешь, ты один такой беззубый торчок? Вон он, твой конкурент!

В конце прошлого июля, часов в десять утра, я встретил на Восьмой авеню Джои, в шортах и грязной бордовой майке.

– Привет, Чип, – сказал он, – поможешь комнату снять? Неохота сейчас ночевать на улице.

Я иногда давал Джои несколько долларов и водил его в «Фиесту» пива попить, если он выглядел более-менее презентабельно. В первые месяцы нашего знакомства, когда стояли сильные холода, я снял ему на неделю дешевую комнату. При этом я понимал, что должен перестать помогать ему, если хочу остаться его другом, и уже два года как перестал.

– Таких денег у меня нет, – сказал я.

– Ну пожалуйста. Уж очень тут стремно.

– Почему стремно?

– Помнишь парня, которого называл моим конкурентом? Беззубого?

– Помню, и что?

– Убили его.

– Да что ты!

– Прошлой ночью. И он уже пятый.

– За что? Что случилось?

– Э, мужик, последнее время