Через час-два смогу обнять жену, если отыщу ее. Но как я буду жить дальше? Со своей прежней убежденностью и принципами? Мне сейчас не хочется встречаться со знакомыми, говорить с ними. Что, собственно говоря, случилось со мной, чего я сам не могу сообразить? Почему-то меня подмывает слезть на какой-нибудь незнакомой станции и раствориться в неизвестности. Смогу ли я жить так же честно и благородно, как жил до того? В чем моя вина? Смогу ли после того, что со мной произошло, продолжать дело, которое делал? Неужели я был в чем-то виноват, или просто кому-то так показалось?»

Сойдя с поезда, Матэ пошел домой по полутемным улицам. Небо на горизонте только начинало светлеть. Ему хотелось поскорее попасть под крышу дома, где он мог чувствовать себя защищенным от любопытных взглядов посторонних. Маленькие улочки предместья уже начинали оживать: здесь люди обычно вставали раньше, чем те, кто жил в центре.

И вот Матэ стоит перед домом, из которого его увели после обыска, не давшего обвинителю абсолютно никаких доказательств его вины, которой он не чувствует за собой до сих пор. Его тело охватила мелкая дрожь. Вот дом торговца кожей, теперь перед ним остановка автобуса, раньше ее здесь не было. На железном столбе, выкрашенном в синий цвет, эмалированная табличка с надписью: «Иштенкультский дом туриста. Последний автобус в 22 час. 40 мин.».

Бросив взгляд на зарешеченные подвальные окна, Матэ вспомнил, что раньше здесь никакого склада не было.

«А вдруг Магды здесь нет?! — больно обожгла сознание внезапно пришедшая в голову мысль. — И можно ли продолжать жить с того самого момента, на котором жизнь здесь остановилась?»

Матэ постучал в третье от угла окошко. Постучал так, как стучал раньше, когда забывал взять с собой ключ, а возвращался поздно: один раз тихо и осторожно, потом еще раз так же, а затем уже мелкой дробью. Секунды показались ему вечностью. В доме было тихо. Но вот белая ставня, которой окно закрывалось изнутри, дрогнула и приоткрылась.

Сердце Матэ бешено заколотилось в груди: «Это она! Она!» Невольно навернулись слезы, и он закрыл глаза. А когда снова открыл, то отчетливо увидел Магду, ее исхудавшее лицо, коротко остриженные волосы.

Магда не проронила ни слова, не заплакала, не вздрогнула. Она стояла оцепенев, вцепившись одной рукой в белую ставню...

Они сидели в кухне. Когда мимо дома проезжали автобусы, стекла в окнах начинали мелко-мелко дрожать.

«Как странно, — думал Матэ, — что ребенок может спокойно спать при таком шуме».

У Магды на уме было свое, чисто женское: «Скоро проснется малыш, проснется и не узнает своего отца, хотя не было ни одного дня, чтобы я не показывала ему фотографию отца...»

Они молчали, не находя нужных слов, не зная, о чем можно безболезненно спросить друг друга. Оба чувствовали, что нужно задать один очень важный вопрос, в котором сосредоточены все сомнения и вся боль, и не могли. Сидели и молчали. Так обычно сидят супруги перед объективом фотографа-самоучки, который лишен малейшей фантазии и не знает, как лучше посадить фотографирующихся. Самое большее, на что Матэ решился, — это взять руку Магды в свою.

На плите грелась вода. Посреди кухни на табурете стоял большой эмалированный таз для мытья.

— Что будет теперь? — спросила Магда.

— Буду привыкать к мысли, что я дома.

— Я знала, что ты скоро вернешься.

— Наверное, Крюгер поторопился написать?

— Крюгер? — удивленно спросила Магда. — Последний раз он был здесь год назад. К рождеству даже открыточки не прислал.

— Странно. — Матэ покачал головой, словно не понимая, о чем идет речь, и начал снимать рубашку. Бросил ее на диван, на котором раньше спали мать и сестренки, когда засиживались у него допоздна и не успевали на последний автобус. Худой и комичный, Матэ стоял посреди кухни, машинально повторяя:

— Год назад? И на роджество даже открыточки поздравительной не прислал...

— Когда он был у меня последний раз, я спросила, что он о тебе знает. Он попросил об этом его не спрашивать, потому что все равно ничего сказать не может. А на рождество даже открыточки не прислал. С тех пор он о себе не давал знать.

— Даже на рождество...

— А ты что-нибудь слышал о нем?

— Я? Абсолютно ничего, — ответил Матэ. — Почти три года ничего.

Несколько секунд оба слушали, как кипит в кастрюле вода, а из-под крышки с тонким свистом вырывается пар. Матэ вспомнил, как когда-то мать устраивала большие стирки. В такие дни в кухне стояло густое облако пара. Сестренки в мокрых платьицах склонялись над корытами, а Матэ помогал им: снимал с плиты большие ведра с горячей водой, выливал ее в таз. И тогда в кухне становилось темно от пара.

Магда заперла дверь на ключ.

— Ты знала, что я должен вернуться? — спросил Матэ, пробуя пальцами воду.

— Знала. Амбруш ко мне заходил.

— Амбруш? — удивился Матэ.

— Он теперь заведует кадрами в угольном тресте.

— Амбруш...

Магда молчала.

— А что ему здесь нужно было?

— Зашел, поинтересовался, не вернулся ли ты. Рассказал, что по указанию ЦК партии сейчас пересматриваются дела всех интернированных, так как в свое время в этом деле много дров наломали. Просил передать тебе, чтобы ты, когда вернешься, шел прямо к нему: для тебя на шахте всегда найдется работа.

Матэ выпрямился, застыл как вкопанный, не чувствуя под ногами пола.

— А, это дело... В шахте мне будет хорошо... — проговорил он после молчания и, взяв в руки ковшик, которым раньше разливали вино во время воскресного обеда, подставил его под кран с холодной водой. Разбавил горячую воду в тазу.

Магда, не вставая с дивана, наблюдала, как Матэ мылся, размахивая руками.

«Это мой муж», — подумала Магда и сама удивилась тому, как спокойно она воспринимает его, будто и не хочет думать, хотя на самом деле... Глядя на обнаженное тело мужа, она вдруг вспомнила свою юность. Вспомнила, как тренировалась на стадионе, как тренер говорил ей, что из нее может получиться неплохая спортсменка, если она серьезно отнесется к тренировкам; стоит ей немного улучшить результат, и она войдет в сборную команду легкоатлетов. Поправив прическу, она подумала: «Боже! Кто знал, что могло из меня получиться?..»

Вечером, уложив малыша спать, Магда заварила чай, приготовила ужин. Все сделала так, как прежде. Поставила на стол плоскую бутылку рома к чаю.

— Там, наверное, такого