— Все замечаешь!

— Куда мне теперь за всем-то догляд настоящий взять! — отмахнулся Крымов наигранно вялым движением руки. Между тем лицо его отражало не кичливое довольство собой. — Покос одолеть — большую обузу свалить. Два добрых стожка на корову наскреб — мне и ладно. В суставах стал тяжесть испытывать.

— А давно ли мне хвастал, что в полной силе еще находишься! — подмигнул для задора племянник.

— Ну, к примеру, я такое не мог сказывать. — Дмитрий Павлович захватил узловатыми пальцами струистую бороду и с видимым удовольствием пропустил ее через жменю. — Один старик в Парамоновке, лет на тридцать меня моложе, бросил свое хозяйство вести по неспособности двигаться. О себе он сказал мне так: «Погас фитилек мой, ни дыма, ни копоти — замираю». Я, конечно, такого изречь о себе не могу, но признаю свою старость. Тоже древний уж хрыч, пора шерсть со спины стричь!

— Тебе бы старушку поздоровей, помоложе, так ты бы еще свое ухватил! — продолжал гнуть племянник.

Крымов повалил голову набок, рассмеялся. Крепкие, еще белые зубы так и сверкнули.

«Удивительно! — думал Румянцев. — У меня тоже белые зубы, но уже двух коренных недостает. И пломбированных полно, а возрастом я его в два с половиной раза моложе! Чем объяснить? Где причина? Порода? Ну так и я с ним одних кровей. Искать причину, видимо, надо в условиях жизни. Людям прошлого чище дышалось, спокойней спалось. Нервы у них миллионами клеток не сгорали от стрессов. Ели сытно и просто, а рабочую лямку тянули, как лошади».

— Здесь, Николай, посидим, или в дом пройти хочешь? — спросил Митрий Павлович.

— Конторы… Машины… Дома… Надоело! Лучше на солнышке, на свежем воздухе. — И с этими словами Румянцев уместился на бревнышке, что лежало у козел, видимо, приготовленное на дрова. — Топлива мы тебе привезем — не пили. Одному-то ширыкать неудобно.

— Привезешь — спасибо скажу. А пилить долготьё я помалу буду, чтобы кровь не застаивалась. Безделье — смерть.

— Все бы вот так рассуждали и делали — рай бы уж был на земле, — сказал Румянцев.

— А в раю, поди, скука кромешная! Ни с кем ни поспорить, ни побороться. Ни свистнуть, ни плюнуть — чистота! Еще — благовоние ладана и порхание херувимчиков.

— У райских врат с ключами какой апостол стоит?

— Да Петруха, кажись… Забывать уже старое стал. А ведь меня, тебе не в пример, в церкви крестили, а после я кое-чего из православных книг узнавал, из проповедей. Потом это все перебулькалось. В революцию я уж такой был сознательный! Царя долой и бога туда же. А когда-то я в хоре церковном пел, и таким это сладким пение казалось… Годы прошли — «Варшавянку» петь стали и «Марсельезу»… Ленина видеть мне не доводилось, а Калинина речи я слушал. В охране солдатом при нем стоять довелось, когда он в Сибирь приезжал.

— Этот факт твоей биографии нам известен, — говорил племянник.

— Эх, ветровые годочки были! Но время клонит к земле. А гнуться не хочется. А что попишешь? И столетнюю сосну ветер расшатывает. Не вечны, хоть двести лет проживи, а не вечны! Все просимся в рай, а смерти боимся.

— Не думай о ней, Митрий Павлович! — искренне попросил Румянцев.

Старик скосил на него глаза, облизал губы.

— Чо о ней думать-то! Сама придет и достанет. У нее, у заразы, коса острая! — И дядя со значением подмигнул племяннику. — А ты ко мне, вижу, не по праздному часу зашел.

— До праздности ли в страду, и вообще… — Румянцев склонился, сорвал, процедив сквозь пальцы, головки ромашки, размял, поднес к лицу и понюхал. — Удивительная трава! Благодатная, как ты говоришь о полезных травах.

— А как же не благодатная, когда всякая могила травой порастает.

— Ты что-то сегодня все больше за упокой, а мне охота — за здравие!

— Тогда и я с тобой. Но знай, что нет таких трав, чтоб узнать чужой нрав. — И старик рассмеялся, может, и сам не ведая, что сказал впопад.

— Сколько встречаюсь с тобой, всегда удивляюсь тебе, — проговорил Румянцев, привставая с бревна. — И памяти, и ухватке, и смыслу слов. Не зря ты у нас, Митрий Павлович, по всем статьям ветеран. Империалистическая война за твоими плечами. На гражданской тоже ты побывал. В партизанах сражался. Колхозы начали строить — опять Крымов тут!

Митрий Павлович расправил плечи, выпрямил спину. Слова племянника ему явно нравились.

— Когда, Коля, было пятьдесят лет Советской власти, районный военкомат поздравил меня и одарил подарком— именным самоваром. Значит, вспомнили мои прежние боевые заслуги, спасибо…

— Первый колхоз у нас тут в Рогачеве создали? — спросил Румянцев.

Крымов согласно кивнул, белые космы его колыхнулись.

Да, тогда они «сгрудились в кучу», организовали артель, построили скотный двор, конюшню, завели инвентарь для работы в поле и на лугу. В просторной хомутовке с большими светлыми окнами сели мужики шорничать, ладить отменные сбруи, уздечки, хомуты, седла, седелки. У конюхов бригадиром был он, Митрий Крымов. Порядок держался крепкий, все его слушались, почитали. Жена Митрия Павловича на ферму дояркой пошла. А те времена — не нынешние, и в животноводстве было сто крат трудней. Просто надсадный был труд.

— Как вспомнишь — вот чертомелили-то! Сейчас вашим доярочкам скотники все подвезут, уберут, а тогда доярка сама все вручную. И прорубь зимой на речке пешней долбит, и корм задает, и чистит в стойлах. У моей бабы пальцы буграми взялись, по утрам она со слезами их теплой водой распаривала… Война пришла — еще лише стало. Доярки, кто помоложе, бывало, застонут, а жена моя молча им руки свои напоказ выставит, те и уймутся… Маруся у меня еще моложава была, лицо подрумяненное, неизношенное, а сам организм весь расшатку дал. Умерла в начале апреля — месяца не дожила до победного дня.

— А вот я об этом не знал. Стыжусь, — сказал Румянцев. — Значит, в то время, еще довоенное, ты