прогревали мой простуженный нос. Он перехватил мешочек в воздухе и положил его на полку.

— Надень свитер, мы едем за город.

Как назло, я забыл, куда сунул этот несчастный свитер. Перерыл всю комнату и только, когда отец пришел за мной уже в куртке и ботинках, меня осенило, что я снял его еще в школьной «парилке» и сунул в рюкзак.

— Ты готов? — спросил папа немного неторопливо, но совсем не сердито.

— Па, а зачем?

— Нужно присмотреть за каким-то видеоматериалом из Вильнюса. До воскресенья. Это в Жуковке. Ну, давай, поторапливайся!

— И Стоян поедет?

— Поедет, поедет! Идем!

В прихожей уже никого не было. Мы не стали вызывать лифт и побежали вниз по лестнице. Когда отец щелкал ключом в нашем почтовом ящике, я только-только начинал спускаться со второго этажа. И что это я одними ботинками расту!

BMW, который дядя Сурэн водил по доверенности какого-то родственника из своей армянской диаспоры, стоял во дворе у самого подъезда.

Папа сел впереди, а я забрался на заднее сидение, покрытое чем-то ворсистым и раскрашенным под шкуру леопарда. Там, привалившись к противоположной дверце, уже сидел Стоян. Я не посмел придвинуться к нему и тоже всю дорогу просидел, прилипнув к дверным ручкам. Единственное движение, которое позволил себе — это положил подбородок на переднее сидение и прижался лицом к папиной спине. Он оглянулся, но ничего не сказал, только отклонился немного назад.

Ехали мы недолго и почти все время молча. Иногда дядя Сурэн и отец тихо переговаривались о какой-то Вильнюсской провокации на телецентре.

Отец спросил меня:

— А ты помнишь, как к нам привозили маленькую девочку из Литвы — Лонеду? Ты ей на картинке показывал «нехорошего человека», а она тыкала в него пальчиком и говорила: «Неззоров», «Неззоров».

Они с дядей Сурэном рассмеялись, а я ответил, что ничего такого не помню. Потом мы опять ехали в тишине, а я сидел и думал, как это так получается, что дядя Сурэн и по-русски, и по-литовски говорит с армянским акцентом, хотя именно этого языка он совсем не знает. Зато знает все литовские наречия. Литва хоть и небольшая страна, но в каждой области говорят по-своему. Они как-то сразу определяют, кто из Вильнюса, кто из Мажейкяя. Вот мой папа, когда говорит «лаба диена», «лабас ритас», «кос дангус миелинас» — произносит все по — ауштанктийски, потому что это диалект Вильнюса, где он часто бывал и даже жил в юности.

Дачный поселок, куда мы приехали, я знал. Когда я был маленьким, мы гостили здесь у дедушкиных друзей — академиков. Однажды их внук Кеша сказал мне по секрету, что рядом с их дачей музыкант "Распопович" (я так запомнил) прятал писателя "Сансаича", который бежал из тюрьмы.

Я папе ничего не рассказал, но за малиной на соседнюю дачу лазить перестал. Кто его знает, кого там мог еще прятать этот самый музыкант.

Теперь поселок охранялся амбалами в пятнистых комбинезонах. Папа недоуменно посмотрел на дядю Сурэна и спросил:

— Зачем тебе мы, если здесь эта…как ее… Бэта.

— Альфа! Профессор! «Альфа», ты хочешь сказать. Нет, это просто пьяная банда вневедомственной охраны. Их-то я и опасаюсь.

Дома в поселке были построены по одному проекту, покрашены только в разные цвета, и потому я сразу же понял, что мои взрослые «обустроятся» внизу или на шикарной веранде, а меня засунут на второй этаж в маленькую комнатку. И хорошо, если там есть телик. Я же так спешил, что никакой книги с собой не взял. Что мне, спать что ли ложиться. Не гулять же по лесу в темноте.

Остановились у высокого крыльца. Я открыл дверцу и сразу же увидал наверху свет.

— Дядя Сурэн! Там есть кто-то!

— Ю-р-о-чка! Это светомаскировка. Супранте?

Крыльцо было под навесом, но косой дождик, который начал накрапывать во время нашей поездки, добрался до нижних ступенек покрытых сусальным золотом нежных иголок осыпающихся лиственниц.

Первым поднялся дядя Сурэн, осторожно и мягко касаясь досок изящными лакированными туфлями. За ним, перешагивая через ступеньку, легко взлетел на крыльцо отец. Стоян выпал из машины, не вынимая рук из карманов куртки, локтем захлопнул дверцу и, по-медвежьи сутулясь, стал подниматься за ними, поскользнулся, вывернулся, не выдернув рук, и потопал выше.

В доме было жарко.

— Истопник перестарался, — бросил на ходу дядя Сурэн.

В комнатах на первом этаже был бардак. Везде сдвинутая вместе и накрытая какой-то дерюгой мебель, корзины с хозяйственной дребеденью. Я растерянно огляделся. Просто сарай какой-то, только теплый. Дядя Сурэн перехватил мой взгляд.

— Испугался, да? Сейчас скажем волшебное слово Хрюши и Степашки. Как там они со своим Рахат Лукумычем говорят? А? Сим-силабим?

Он быстро подошел к двери на веранду, распахнул ее театральным жестом и включил свет. И мы увидели огромный овальный стол, накрытый белой крахмальной скатертью. Вокруг него стояли плетеные стулья с высокими спинками. Даже не стулья, а кресла с подлокотниками. И перед каждым одна над другой сказочно расписанные цветами тарелки из тонкого фарфора, изящные приборы, а в центре — бутылки экзотических форм, салатницы, всего и не разглядишь сразу.

Я только рот от изумления открыл и так с раскрытым и плюхнулся на здоровенную софу сбоку от стола.

На веранде было не так жарко, как в доме, но теплее, чем в нашей городской квартире.

— Раздевайтесь, мальчики, раздевайтесь и рассаживайтесь. Я сейчас электрокамин включу. А жарко станет — дверь на лестницу откроем.

Мы стали стаскивать с себя куртки. Дядя Сурэн собрал их в охапку и куда-то унес.

Потом вернулся, держа в каждой руке по большой тарелке.

— Прошу внимания! Давно обещанные цеппелины и копченый угорь!

Я с вами немного посижу и исчезну, а вы наслаждайтесь, отдыхайте и дышите лесным воздухом до завтрашнего вечера. Тебе, Рома и Юрочке я наверху постелил. А для тебя, Стоян, белье здесь на софу положу.

Мы сели за стол.

— Сурэн, это ведь Володин дом, да? Разве ему оставили дачу после всех перемен?

— Да, по особому распоряжению, как последнему потомку правительственных бакинцев. Но, кажется, скоро отберут в пользу «новых».

Странно, Рома, ты с Мисаком проучился пять лет, и он не знал, что мы с тобой знакомы и при этом давным-давно. Сколько тебе было, когда ты с отцом сюда приезжал? Шестнадцать?

— Пятнадцать. А Мартиросянов, кстати, у нас на курсе двое были, и Гурген, не в пример Мисаку, был на тебя похож гораздо больше. Может, и он твой родственник?

— Чтоб ты знал, Ромочка, все армяне родственники, тем более однофамильцы. Как евреи.

Ну, давайте, наливайте