домой, они оба накрывали стол к обеду, не обратив никакого внимания на мой приход. Однако, проходя мимо двери, я услыхал, как Стоян противным голосом сказал отцу:

— Не знаю, как ты, но я для нее слишком молод! Слишком!

И, похоже, оба тихо фыркнули.

Окурок я не выбросил, а прикрепил скотчем к обратной стороне карты Средиземья.

Засыпая, я поймал за хвост странную мысль, что на следующий день рождения позову не только Боба, Левку, рыбок… Тут я сосредоточился и понял, что Левкины рыбки здесь не при чем. «Девочек» — нашлось и уплыло найденное слово, перечеркнутое вопросом, который вдруг задал низкий глубокий голос:

— Вы не могли бы…

ВСЕ!

Время раздумий

Возвратившись из Иркутска, Стоян позвонил нам из своей коммуналки и сказал отцу, что должен отлежаться в «своей берлоге». О берлоге я, конечно, не от папы узнал, а просто рядом с телефоном стоял и услышал.

Через три дня папа не выдержал и поехал к нему. Вернулся мрачный и объясняться со мной не стал.

На следующий день, когда отец еще не пришел с работы, я сам позвонил Стояну. Подошел к телефону его сосед и мой вечный недруг «добрейший Моисей Рафаилович».

— Тебе больше всех надо? Да, мальчик? Что ты звонишь и беспокоишь людей своими глупыми вопросами? Чтоб ты знал, папа твой пришел, постоял под дверью Стояна Борисовича, как у Стены плача, и ушел. Ты меня слышишь?

Вечером в субботу заскребся ключ во входной двери, и я рванул в прихожую. Отец оказался там почти одновременно со мной.

Когда мы увидели Стояна, отец сказал:

— Э, как тебя обтянуло!

Теперь я понял, что значит это выражение. Кожа на лице Стояна съежилась, как это бывает с небрежно высушенными на батарее лайковыми перчатками. И оттого четко обозначились его высокие скулы, истончился нос, заострился подбородок и еще выпуклей стали верхние веки бездонных агатовых глаз, утративших обычный блеск.

Даже цвет лица изменился. И я убедился, что Стоян намного смуглее отца, еще сохранившего, кстати, южный летний загар.

Стоян застыл на пороге, опустив голову и не делая никакого движения нам навстречу.

Папа сам бросился к нему. И не просто схватил в охапку, а как бы «вобрал в себя».

Сам я подойти к нему побоялся, а он не взглянул на меня даже тогда, когда я тапочки ему возле ног поставил.

Есть Стоян не захотел, попросил чаю покрепче. Я намеревался было поставить чайник на огонь, но отец жестом очень выразительно дал мне понять, что мне в кухне не место.

Я, разумеется, не обиделся и отправился в Логово закрашивать на контурной карте сопредельные с Россией государства в разные цвета. Но не успел я выкрасить и половины Казахстана в ядовито зеленый цвет, как в дверь позвонили.

На пороге стоял дядя Сурэн, брат папиного однокурсника Мисака Мартиросяна.

Мисака этого я видел всего несколько раз и, откровенно говоря, о новых встречах не мечтаю.

В последний его приезд у меня был Левка. Когда он ушел, этот доктор биологических наук сказал мне совершенно серьезно:

— Знаешь, почему твой друг такой пучеглазый?

— ???

— Потому что, если закроет глаза, то у него другое отверстие откроется и лишний воздух выйдет.

Я вначале онемел, потом покраснел, как помидор, потом скрылся в Логове и объявил отцу, что этого его однокурсника никогда в жизни видеть не захочу.

Папа хмыкнул, но ничего не ответил.

Другое дело дядя Сурэн.

Он работает в Вильнюсе на телецентре и все время летает во все концы света, часто опускаясь с небес в наш дом.

Шарообразный, как колобок, с такой же круглой лысой головой, которая была приставлена к длинному мясистому носу.

Дядя Сурэн появлялся у нас и исчезал совершенно неожиданно с целым ворохом подарков и, по его словам, исключительно для душевного разговора. Ночевать он никогда не оставался, но засиживался допоздна.

Я любил потом рассматривать экзотические бутылки не менее редких вин. Маленькую бутылочку из-под Божоле я хранил у себя под кроватью, чтобы держать рядом с собой, когда перечитываю Дюма.

А еще лично мне он привозит шоколад: израильский с физиономиями Симпсонов, маленькие квадратики молочного шоколада с родины Пуаро, и горькие твердые плитки французского, которым, по словам дяди Сурэна, лакомятся даже Парижские топ-модели.

Отец до поры до времени весьма снисходительно взирал на эти индивидуальные подношения. Но после того как в возрасте шести лет я сожрал ломоть чешского шоколада, который отрубил от полуметровой плитки специальным топориком, и тут же покрылся крапивными волдырями, на сладости был введен строгий «таможенный контроль». Впрочем, у нас с дядей Сурэном быстро появились навыки заправских контрабандистов, и поток шоколада всех национальностей не иссякал.

Вот и сейчас излучающий радость дядя Сурэн перешагнул порог, одной рукой прижал меня к своему упругому, как футбольный мяч, животу, а другой ловко засунул за ворот рубахи заветный прямоугольник. При этом он успел громко чмокнуть меня в макушку.

Раздевшись и пригладив кудри вокруг ярко сияющей лысины, дядя Сурэн увидал отражение пижонской куртки Стояна.

— О! Как удачно, что Стоян не на дежурстве! Я ведь, дружочек мой, хочу всех вас на дачу к другу отвезти. Он, кстати, и папин да-а-вний знакомый, — сказал и быстро направился на кухню, уловив своим чутким носом аромат свежезаваренного чая.

Я удержал его, потянув за рукав.

— Дядя Сурэн! Дядя Сурэн! Только вы не удивляйтесь, что Стоян…ну…не такой, как всегда. У него мамы не стало. Он неделю, как из Иркутска приехал, а к нам вот только сегодня пришел. И на работе не был…

Гость наш остолбенел.

— Что?! Что ты сказал, мальчик? — и рухнул на табуретку у зеркала. — Выходит я сейчас тот незваный армянин, который «хуже татарина»?!

Он уперся ладонями в раздвинутые колени и наклонил голову. Но это продолжалось очень недолго. Несколько тяжелых вздохов и дядя Сурэн на ногах.

— Ладно! Иди, иди, мой сладкий, я сам разберусь. Может, это даже и к лучшему, что я в такой момент появился.

Я поплелся в Логово, завалился на ковер и врубил «Бутусова + deadушки».

Мне не читалось, не думалось и, вообще, было как-то паршиво.

Слушал «Муху и лапоть», «Кошек», «Э.Л.И.З.О.Б.А.Р.А.Т.О.Р.Р» и вертелся на полу. Вспоминал, что Стояна эти песни забавляют, а папа, как услышит, только брови поднимет и тотчас скроется за звуконепроницаемой кабинетной стеной.

Ну, и, конечно, мысль о том, что же там происходит в кухне, меня не покидала.

Когда папа заглянул ко мне, я чеканил мешочек с солью, которым обычно