Обычно после богословских диспутов он спешил к Франсуа Вийону, чтобы развеять туман в голове, навеянный схоластикой. Жиля все больше и больше занимал этот незаурядный малый. Вийон писал потрясающие стихи, и Жиль вынужден был признаться самому себе, что по сравнению с Франсуа он жалкий бумагомарака. Некоторые из стихов своего нового товарища Жиль переводил на песенный лад, и вскоре во многих тавернах и харчевнях Парижа зазвучали песенки юного де Вержи, которые в сочетании с большим поэтическим талантом Франсуа Вийона производили неизгладимое впечатление на публику.

За окном светился ясный воскресный день, и Жиль, проснувшись, решил навестить Франсуа прямо с утра. Впрочем, с утра — это сильно сказано. Вчера ему пришлось развлекать клиентов Берто Лотарингца до поздней ночи, поэтому он спал почти до обеда. Зато на столе лежал объемистый пакет — плата за выступление. Прижимистый хозяин таверны очень не любил расставаться с монетами любого достоинства, и легкий характер Жиля, который соглашался работать за плату натурой, в отличие от других музыкантов, был ему по душе.

Гийо и его пес Гаскойн уже куда-то смылись с утра пораньше. Чем Пройдоха занимался в Париже, можно было только догадываться. То, что он подрабатывал, устраивая цирковые представления со своим псом, для Жиля уже не было тайной. Но у Гийо были и какие-то другие секреты. У Жиля не выходило из памяти имя Жак Боном, с которым обратился к Гийо цыган-кузнец. Юный де Вержи терялся в догадках, но стоически сдерживал свое любопытство и не пускался в расспросы. Он был уверен, что Гийо желает ему только добра, поэтому доверял ему как самому себе.

Не пройдя по улице и несколько шагов, Жиль столкнулся с францисканским монахом. Кордельер, не обращая внимания на окружающих, шел, обратив взор к небу, словно надеясь увидеть там царство небесное, и бормотал какую-то молитву. Монах посмотрел на Жиля пустым, отсутствующим взглядом и побрел дальше, по-прежнему витая в облаках.

Без вездесущих «братьев» не обходился ни один квартал. Вниз по Сене, на левом берегу, напротив луврского донжона и дворцовых садов на Сите, размещались августинцы — «отшельники святого Августина». А совсем рядом с ними, прямо вдоль их ограды, располагался монастырь францисканцев, которые подпоясывали свои сутаны из домотканого сукна грубыми веревками. Орден кордельеров-францисканцев стремился подавать пример своей бедностью, но их церковь была весьма богата и вместительна. Горожане и школяры из соседних приходов — из Сент-Андре-дез-Ар, Сен-Северена и Сен-Бенуа-ле-Бетурне — толпами ходили на службы и проповеди кордельеров. Монастырь выполнял одновременно и функции коллежа.

Ниже Сорбонны, рядом с парижским особняком аббатства Клюни и напротив обители, где жил магистр Гийом де Вийон, приемный отец Франсуа, располагался выходивший на улицу Сен-Жак монастырь матюренов. Официально здание называлось больницей «монахов, выкупающих пленных», а орден — орденом Святой Троицы. Все дела, которые касались университета, решались именно там. В монастыре проводилась и генеральная ассамблея факультета искусств. А если говорить о церкви матюренов, то она, по существу, выполняла функции обычного зала собраний самого различного уровня, как обыденных, так и торжественных. Каждый триместр в этой церкви выбирался ректор факультета искусств, являвшийся главой всей университетской общины.

Кроме того, на самом верху улицы Сен-Жак, по правой ее стороне, почти напротив маленькой церквушки Сент-Этьен-де-Гре, находился монастырь братьев-проповедников. Улица Сен-Жак — святого Жакоба или Иакова — дала название монастырю и всему ордену; их стали звать «иаковитами». Причем не только в столице, но и в провинции.

Франсуа Вийон уже покинул родную обитель (если так можно назвать дом его приемного отца) и снял квартиру. Что ни говори, а общение с женщинами в собственном жилище происходит в более приятной обстановке, нежели в каком-нибудь грязном притоне. Как Жиль и предполагал, магистр искусств пребывал в скверном расположении духа. Он был голоден и без гроша в кошельке. Последние деньги Франсуа спустил, играя в кости. И теперь, валяясь на постели, он мучительно размышлял, где бы разжиться парой монет, чтобы ублажить свой пустой желудок.

Дверь в комнату была не заперта, и Жиль вошел в квартиру Франсуа Вийона без стука.

— А, это вы… — взглянув на Жиля, меланхолично сказал Франсуа. — Как дела?

— Насколько я успел заметить, гораздо лучше, чем у вас, сударь.

Жиль смахнул со стола рыбьи кости, хлебные крошки и еще какой-то мусор и развернул свой пакет. Запах свежей буженины и не успевшего зачерстветь хлеба шибанул в нос Вийона как добрый кулак. От его скверного настроения не осталось и следа; он вскочил, энергично потер руки, глядя на пищевое изобилие посреди стола, и с воодушевлением воскликнул:

— Ах, милый друг! Вы мой спаситель! Я уже два дня питаюсь воспоминаниями о хорошей еде. Вино! — Франсуа Вийон схватил пузатую бутылку в руки и прижал ее к сердцу, а затем, отхлебнув глоток на пробу, скорчил кислую гримасу и продекламировал свой очередной стих: — Не удивляйся, принц: Вийон, задумав мир покинуть бренный, пришел в кабак и выпил морийон[52], чтоб смерть не ведала сомнений… Однако же какую гадость вам всучил Берто Лотарингец! Я так понимаю, это его презент?

— Совершенно верно, — с тяжелым вздохом ответил Жиль. — Большего скупца и выжиги, чем этот сукин сын, мне еще не приходилось встречать.

— Морийон еще тот горлодер. Его могут выдерживать только луженые глотки посетителей «Посоха пилигрима» и самых низкопробных харчевен. Но! — тут Франсуа Вийон поднял вверх указательный палец, словно хотел сослаться на высшие силы. — Дареному коню в зубы не смотрят. Истинно говорю вам. Не будем излишне щепетильными, выпьем и морийон. Школяры и не такую гадость употребляют. Вы составите мне компанию?

— Сочту за честь, — ответил Жиль, который неожиданно почувствовал, что тоже сильно проголодался.

И они с воодушевлением набросились на буженину, запивая ее вином, которое обожгло глотки и быстро ударило в голову. Насытившись, Франсуа потянулся, как кот на солнечном пригорке ранней весной, и с воодушевлением сказал:

— А жизнь-то налаживается! Как мало человеку нужно для успокоения души! Не желаете ли послушать мое новое сочинение?

— С удовольствием! — воскликнул Жиль.

Вийон начал декламировать:

— Трудиться станешь, коль сведет живот,

Лишь только враг попасть поможет в рай,

Кто голоден, тот сена пожует,

А милосерден к людям лишь лентяй.

Ты туз, когда перед тобой слюнтяй,

На страже неусыпно только сонный,

Вслепую лишь сеньорам доверяй.

Нет никого мудрее, чем влюбленный…