Профессора жили на деньги, вырученные за чтение лекций. Каждый школяр платил так называемый pastus — корм. Бенедикт Сервинус плату брал по-божески, не задирал цену за свои услуги слишком высоко, поэтому малоимущие студиозы выстраивались к нему в очередь. А значит, и доход у него был приличный.

Однако не всем преподавателям Сорбонны удавалось «кормиться» до отвала. Если к знаменитым профессорам ученики шли охотно, то менее известных просто игнорировали. Поэтому им приходилось приходить к студиозам на дом, вербовать их на лекции в тавернах и харчевнях, щедро угощая выпивкой, распускать о себе лестные слухи через торговцев, ростовщиков и даже уличных девок. Кроме того, они платили мзду более прославленным профессорам, дабы те уступали им часть своих часов.

Все это рассказывал Андрейке его хозяин-школяр. Ивашко был сама прилежность. Из-за внезапно проснувшегося шляхетного гонора он практически не имел друзей, а потому после лекций больше сидел дома и корпел над книгами. Андрейко чистил ему одежду, готовил завтраки и ужины (кормиться в тавернах Ивашко не пожелал: там было слишком много «быдла», как киевский шляхтич называл парижский люд), ходил на рынок за продуктами и покупал разные мелочи.

Спустя какое-то время по приезде в Париж Ивашко начал властно покрикивать на своего слугу. И однажды Андрейко не выдержал: «Еще раз повысишь на меня голос, получишь в рыло. Я тебе не раб, а всего лишь вольнонаемный пахолок». Это было сказано внешне спокойно и тихо, но, глядя в бешеные глаза Нечая, Немирич сильно побледнел и стушевался. С той поры он начал относиться к Андрейке с опаской и не требовал, а вежливо просил.

Праздник святой Женевьевы, покровительницы Парижа, для студиозов Латинского квартала был наиболее ярким и запоминающимся явлением в конце октября. Тем более что студенческий квартал располагался на склонах холма Святой Женевьевы. Школяры веселились с таким пылом, с такой удалью, что, воскресни святая хоть на денек, она непременно приняла бы участие в играх, танцах и прочих забавах веселого и хмельного студенческого племени, которые длились с утра и до поздней ночи.

Впрочем, не исключено, что Геновефа (так звали святую французы) не поддалась бы на бесовские соблазны юных проказников. Она обладала даром целителя и с пятнадцатилетнего возраста начала вести аскетическую жизнь. В 451 году, когда Парижу угрожали вторгнувшиеся в Европу орды Аттилы, Геновефа предсказала, что Париж будет спасен. Потерявшие надежду горожане хотели убить святую, но Аттила и в самом деле отвел свои орды от города в сторону Каталаунских полей, где был разбит. После этого слава святой возросла. Она завоевала уважение города также щедростью, безупречной нравственностью и пламенной верой. Чего никак нельзя было сказать про студиозов, съехавшихся в Сорбонну со всей Европы.

Пока Ивашко веселился с однокурсниками (временами и он, оставив книги, пускался в загулы: с кем поведешься, того и наберешься), Андрейко был предоставлен самому себе. Недолго думая, он купил большую бутылку вина вместимостью в две парижские пинты, кусок буженины, булку хлеба и устроил себе праздничный пикник на острове Сен-Луи. В отличие от соседнего с ним острова Сите, история которого началась в древности, Сен-Луи был незаселенным. Он состоял из двух маленьких островков, разделенных рукавом реки. Эти островки принадлежали собору Парижской Богоматери — Нотр-Даму. Сюда чаще всего приходили прачки стирать господское белье и дуэлянты — для выяснения отношений. Удаленную от собора часть острова парижане использовали как пастбище (стада коров для откорма на заливном лугу доставляли на паромах), а та часть Сен-Луи, что поближе к Нотр-Даму, служила местом «божьего суда», в котором критерием правоты служила победа в поединке без правил.

Ивашке нравился Сен-Луи своим безлюдьем и тишиной: временами он уставал от шума и гама парижских улиц и площадей. Остров напоминал ему родные места. Одинокие прачки, полоскавшие белье в Сене, мирно пасущиеся бычки и коровы, деревья, окружавшие луг, ясное высокое небо над головой, запахи цветов и травы — все это вызывало в его голове массу ярких образов, в которых обязательно присутствовали дед Кузьма и днепровские берега. В такие моменты неизбывная тоска по родине уступала в душе Андрейки место светлым воспоминаниям, которые вызывали слезную поволоку и возрождали радостные надежды на скорое возвращение домой. Ведь осталось всего ничего — три года…

Андрейко расположился у края воды, на неширокой песчаной отмели. Она была похожа на днепровскую, а мелкий заливчик, поросший по краям камышом, был точно таким же, как в месте слияния Сырца с Днепром. Несмотря на конец октября, погода держалась теплая, хотя и дул сырой ветер, но за кустами он не чувствовался. Время от времени прикладываясь к горлышку бутылки, юный Нечай предался мечтаниям, да так, что не заметил момента, когда на берегу заливчика появился еще один любитель уединения.

Он был тощим, как палка. Его густые волосы цвета воронова крыла ниспадали до плеч, но было заметно, что за ними ухаживали весьма небрежно. Небогатая одежда любителя уединения с заплатами подсказала наблюдательному Андрейке, что, скорее всего, перед ним один из тех, кого в Париже называли клошарами. Впрочем, при более детальном рассмотрении нежелательного соседа Андрейко изменил свое первоначальное мнение. Живое лицо любителя уединений ни в коей мере не напоминало испитую физиономию клошара, бездомного бродяги. Скорее, наоборот: высокий лоб, хитро прищуренные глаза и мимика выдавали в нем человека весьма неглупого, себе на уме.

Любитель уединений привел с собой пса — беспородную дворняжку, которая сразу же обнаружила Андрейку, хотя его скрывал куст. Пес сделал стойку, как легавая на дичь, отрывисто тявкнул — похоже, предупредил хозяина о присутствии постороннего, — но тот и ухом не повел. Лишь сказал:

— Гаскойн, нам нет никакого дела до тех, кто прогуливается по острову. У нас с тобой другая задача. Ты готов?

У Андрейки глаза полезли на лоб. В ответ на вопрос своего хозяина дворняжка утвердительно тявкнула! И сразу же отвернулась от куста, который скрывал Андрейку, мигом утратив к нему интерес. Тем временем хозяин пса снял обувь, закатал штанины выше колен и полез в воду, направляясь к камышам, обрамлявшим заливчик. В руках он держал палку, которую подобрал на берегу. Пес последовал его примеру. Но если его хозяин залез в глубь камышей, где вода доходила ему почти до пояса, то Гаскойн остался на мелководье.

— Ну что, начнем? — спросил любитель уединений.

Пес не издал ни звука и даже не шелохнулся, хотя заинтригованный Андрейко почти не сомневался, что пес ответит, ведь он понимал все, что говорил ему хозяин. Гаскойн напряженно всматривался в воду, которая в заливчике была на удивление прозрачной, словно пытаясь рассмотреть, что творится на дне. Но вот его хозяин начал шурудить палкой в камышах, Гаскойн неожиданно нырнул в воду с примерной быстротой и тут же показался на поверхности заливчика… с рыбиной в зубах! Это был окунь вполне приличных размеров, но хозяин Гаскойна недовольно приказал:

— Выкинь эту мелюзгу! Я ведь предупреждал — мелочь не брать.

Пес с виноватым видом выпустил окуня из пасти и снова приготовился к очередному броску. На этот раз он ждал несколько дольше. Андрейко, затаив дыхание, наблюдал за этой немыслимой рыбалкой. Пес-рыболов! Который понимает, что ему говорят! Такое даже в голову не могло прийти любому здравомыслящему человеку.