– Сколько дней ты ехал? – спросила Эльга.

– Без дневок, одиннадцать дней.

– Задница небось каменная у тебя, – хмыкнул Святослав, хорошо понимавший, что значит одиннадцать дней в седле от зари до зари.

Торлейв только улыбнулся:

– У меня седло печенежское, с подкладом и «живцом»[26].

Одульву с дружиной и посольством на обратную дорогу времени понадобится вдвое больше. Преодолевать пороги им не придется – приведенные из Киева лодьи ждут их у городца Асова, у верхней границы, а от нижней посольство перевезут на лошадях по берегу. Но и так путь от Асова до Киева вверх по Днепру займет седьмицы три, и то если все будет гладко.

– Я тебя умоляю, дождись их! – взывала к сыну Эльга. – Я знаю, ты давно собирался в этот поход, но теперь мы верно знаем, что Романовы люди у нас будут, и знаем когда. Ты – князь, все, что касается войны, они должны обсуждать с тобой.

– Но ты скажи им – князь в поход ушел! – отбивался Святослав, не желавший менять свои замыслы. – Мы ведь до сих пор не знаем вроде как, что у них старый цесарь помер!

– Ты как дитя… – в досаде шепнула Эльга. – Вроде как не знаем!

– Но если ты сейчас пойдешь к угличам, – сказал Мистина, – то встретишь греков на полпути. Вам все равно на Днепре не разойтись.

– Ну, там и поговорим.

– Ты хочешь говорить с ними без меня?

– Ну, поедем им навстречу вместе.

– Ты и я, владыки такой державы, что только за три месяца из конца в конец проехать, будем вести переговоры с послами ромейского цесаря на голой земле где-нибудь за устьем Роси?

– Они такого до самой смерти не забудут!

Мужчины вокруг невольно ухмылялись, воображая такую встречу – прием, непохожий на тот, что устроил когда-то Константин для Эльги в Магнавре с Соломоновым троном зеленого порфира и золотыми рычащими львами, как только могут быть непохожи разукрашенные палаты Большого Дворца на дикие приднепровские степи.

Эльга тоже улыбнулась, но внутри у нее все кипело от досады. Не верилось, что ее сын взабыль собирается подставить под удар все плоды ее многолетних трудов – не исключая поездку в Царьград – ради еще одного похода, не сулящего ни добычи особой, ни чести. Если так, то он и сейчас недалеко ушел от того отрока, каким десять лет назад занял отцовское место на престоле.

– Если ты встретишь греков в степи, – сказал Святославу Ингвар, – они посчитают тебя за «морского конунга», ну, то есть за степного, это то же самое, но только без кораблей. Решат, что у тебя нет ни городов, ни земель, ни двора, а это йотуново племя, какое я тебе нанял, – все твои подданные. Еще подумают, что тебя из Киева изгнали, чего доброго, и вовсе разговаривать не станут!

Лицо Святослава омрачилось – он не забывал, как два года назад едва не оказался лишен киевского стола ближайшими своими родичами. И впрямь показалось, что оставлять стольный город в такое время неосторожно.

– Даже печенеги, когда к ним царевы мужи приезжают, стараются свои кибитки мантионами и кафтанами цветными увешать, чтоб похоже было на Магнавру, – усмехнулся Мистина. – Но ты-то не печенег, у тебя настоящий город есть! А для греков будешь что ты, что вошееды – обое рябое.

– Еще скажут, похуже, раз шатер мантионами не увешан, – шепнул Торлейв Малуше – он сидел на краю скамьи, возле печи, – и она невольно фыркнула от смеха.

– Святослав, пойми, – Эльга набрала в грудь воздуха, будто это могло добавить убедительности ее словам, – если ты встретишь Романовых послов в степи, ты останешься для них еще одним бродячим полудиким князьком, который вчера награбил, нынче пропил, а завтра голову сломил. И пусть пьяная дружина будет, как у Аскольда, кричать, что ты их конунг, каган и сын всех богов разом, – дальше твоих отроков это не пойдет. Чтобы на самом деле стать каганом, надо, чтобы это звание признали другие каганы и цесари. Мы должны добиться от греков признания, что мы если и не равны им – до этого еще далеко, – то можем и хотим стать равными. Без этого признания они не позволят тебе покушаться на могущество каганата. Ты так никогда и не уйдешь дальше угличей, а посмеешь нарушить их волю – они разорвут наш договор и закроют торги. И хазары закроют, из-за тех же данников, – ни в Самкрай, ни в Корчев, ни в сам Итиль нашим людям ходу не будет. Мы с отцом уже видали такое – сразу как заняли стол, ты был еще совсем мал и не помнишь. А я помню, как раздала все серебро и паволоки, что у меня имелись, себе оставила два старых платья. Даже ту далматику с орлами, помнишь, – Эльга глянула на Мистину, – что вы мне тогда из Корсуни привезли, с дырой на спине, я отдала кому-то, когда вы во второй раз на греков собирались. Ну да йотун с ними, с платьями. Но ты, Святша, будешь принужден начинать с того же, с чего начинал Вещий. И сыновья твои, и внуки! Русь будет вечно топтаться на месте, каждые десять или двадцать лет ходить воевать на Царьград, чтобы только восстановить то, что было. И где твои замыслы дойти до Гургана?

– Если ты дождешься греков здесь, то ничего не потеряешь, – сказал Мистина Святославу, пока все обдумывали эту речь. – Ты выступишь, ну, на месяц позже. У тебя хватит времени дойти до угличей. Я там был, я знаю.

– А возвращаться я буду, как ты от греков – под снегом? – хмыкнул Святослав.

– Я не жалею об этом, – усмехнулся Мистина, не глядя на Эльгу.

– Здесь, у нашего очага, у могилы Вещего, перед твоими богами, ты, князь русский, должен принять Романовых послов, – продолжала Эльга, отгоняя воспоминания, вызванные этим коротким замечанием. – И подтвердить, что договору мы верны и на Корсуньскую страну не умышляем. Если же ты уклонишься от приема, потому что уйдешь из Киева с войском, да вниз по Днепру – у нас здесь вовсе никакого разговора не будет, они решат, что ты на Корсунь и пошел. Потому с ними увидеться и не пожелал. Все прахом пойдет. И былое, и грядущее. И то, ради чего я трудилась, и то, что ты затеваешь. Святослав, ты не дитя. Ты зрелый муж, у тебя двое сыновей. Думай вперед, далее, чем про походы нынешнего лета.

– Я и думаю, – бросил Святослав, кусая губу.

Из всего, что говорила мать, он понимал одно: уговор с греками облегчит его попытки завладеть землями всех тех славян, кто еще оставался под данью каганату. Поход на угличей он задумал год назад, пока Константин был жив и надежд на соглашение почти не имелось. Тогда ему только и оставалось, что ходить на бедные области, и грекам, и хазарам безразличные.

Но смерть Константина все изменила. Впереди засиял выход на такой простор, что при мысли о нем захватывало дух. Если Роман подтвердит, что ему нет дела до хазарских данников… Мысль мигом улетала в дальние дали – к Оке, к самой Волге… А оставшись без этих земель, каганат сам превратится в набитую сокровищами клеть без одной стены…