же Осинский), то сей последний с ругательствами бросился на смотрителя, желая нанести ему удар, но был удержан конвойными[123].

Когда же за это смотритель приказал посадить его в темный карцер, то все остальные арестанты подняли страшный шум, начали рвать белье и одежду, обмакивать лоскуты в керосин из лампочек, освещающих их камеры, и бросать таковые в разбитые окна на двор, после этого табуретами, а некоторые и досками от коек – ломать во всех камерах печи и двери. Тотчас же был поставлен в коридорах усиленный военный караул и вызвана из ближайшего расположения дежурная рота, а из камер вынесены койки, столы и табуреты так, что остались лишь тюфяки и подушки»[124].

Далее эта тюремная история продолжалась следующим образом. На следующий день в тюрьму приехал помощник полицмейстера, которому заключенные и высказали требование об освобождении Осинского из карцера. Он ответил, что сделать этого не может по причине того, что Осинский оскорбил смотрителя при исполнении его обязанностей. Тогда политические потребовали чтобы и остальных подвергли такому же наказанию, так как и они ругали смотрителя. В этом им также было отказано. Тогда было решено в ближайшую поверку, когда смотритель будет обходить наши камеры с конвоем, нанести ему оскорбление «при исполнении»[125]. Так и поступили.

Вот как сообщается об этом в записке на имя МВД: «На другой день при утренней поверке, как только Смотритель входил в камеру, каждый из политических арестантов бранил его самыми площадными словами, что продолжают делать при каждом появлении Смотрителя. За это они лишены улучшенной пищи, прекращена выдача чая и предположено, если не прекратят ругательств, поочередно сажать в темный карцер»[126]. В результате политические один за одним таки были направлены в темный карцер. Он представлял из себя погреб со сводистым потолком, помещавшийся под зданием. При запертых дверях в нем стояла абсолютная темнота и царили холод и сырость[127]. Это заставляло помещенных туда лиц постоянно двигаться, чтобы окончательно не замерзнуть.

Предпринимались заключенными революционерами и усилия для того, чтобы завести связи с волей. Тюремное же начальство всеми силами старалось навести в тюрьме порядок. Был усилен надзор даже за тюремными надзирателями, чтобы они не выступали посредниками между арестованными и внешним миром. Однако, как отмечает Дебагорий Мокриевич: «Тюремная организация уголовных относившаяся сочувственно к нам, политическим, и, с другой стороны, подкуп делали то, что усилия смотрителя оставались в этом отношении безуспешными: мы находились в систематических сношениях с товарищами, жившими на свободе, и знали о всем, что делается вне тюрьмы»[128].

Тем более, что ситуация на воле активно разворачивалась в пользу «линии Осинского». Парадоксальным образом получилось, что успехи террористов-политиков на юге, именно в период нахождения Осинского в тюрьме, вызвали серьезную эволюцию взглядов в центре «Земли и воли» в строну принятия идеи политической борьбы посредством террора. По инициативе Н. А. Морозова и при поддержке А. Д. Михайлова с 12 марта 1879 г. началось издание Листка «Земли и воли», ставшего рупором революционеров-политиков на севере. Во всех 6 номерах Листка «Земли воли», начиная с первого, продолжали выходить и объявления ИК[129].

Таким образом, даже после ареста Осинского, сохранялась линия на преемственности действий ИК то есть работал принцип – «ИК никогда не погибает», что еще более пугало, как центральные так и киевские власти, в глазах которых ИК РСРП выступал в виде некой «многоголовой гидры».

Другой головной болью, как для тюремщиков, так и для жандармов, было опасение, что политические организуют побег. Новицкий прямо высказывал подобные опасения в своей переписке со Шмидтом. Со ссылкой на секретные источники он писал о «намерении злоумышленников во чтобы то ни стало освободить арестованных, или посредством отбития во время препровождения, или нападения открытого на часовых тюрьмы»[130]. Из текста этого документа видно, насколько власти боялись революционеров и сами поддавались паническим слухам. Например, тот же Новицкий указывал, что «злоумышленники предполагали произвести вблизи замка взрыв для отвлечения караула и тем временем воспользоваться для бегства и нападения»[131].

Исходя из полученных им сведений он описывал и меры, принятые жандармами для предотвращения побега. Во-первых, Новицкий допрашивал арестованных только внутри самого тюремного замка не вызывая в управление и это несмотря на то, что тюрьма находилась в 5 верстах от города. С подачи Новицкого и по приказу генерал-губернатора в тюрьме было увеличено число постов, увеличен караул, на случай попытки освобождения прямо в стенах тюремного замка, располагалась рота солдат. И при этом главный жандарм Киева все же оговаривался, что «ручаться за случайности невозможно»[132]. В тревожном возбуждении пребывали и другие должностные лица. Так, распоряжением генерал-губернатора полицмейстеру и плац-адьютанту приказано было «каждодневно посещать замок, осматривать его и внушать офицерам строгое исполнение караульной службы»[133].

Фактически в период подготовки судебных процессов Киев оказался на осадном положении. В своей записке Шмидту Новицкий прямо пишет, что «угрозы на жизнь генерал-губернатора, мою, жандармских офицеров продолжаются, в безымянных письмах в коих во что бы то ни стало высказывается осуществить преступные злодейские замыслы. По возможности оберегаемся настолько, чтобы не попасть в безответное положение от руки злодея, от пули или кинжала которого направленных из-за угла, погибнуть нет ни чести, ни доблести, ни отваги»[134].

В такой ситуации, опасаясь побега столь важных политических преступников, киевские власти подчас демонстрировали весьма «неординарные» способы для предотвращения онного. Так, например, по распоряжению киевского полицмейстера Б. Я. Гюббенетта была прорыта вдоль тюремного фасада огромная канава с целью открытия возможного подкопа[135]. Кроме того, для предупреждения побега все подвальное помещение было заполнено солдатами и пожарными, а за тюремной стеной напротив крыла здания, где сидели политические преступники были расставлены фонари и между ним часовые[136].

Конечно, идеи о побеге роились в головах заключенных. Об этом свидетельствует письмо одного из арестованных по делу «о вооруженном сопротивлении»[137]. В нем он пишет: «Приезжайте с деньгами быть может можно бежать»[138]. Дебагорий-Мокриевич отмечал, что «наши головы были полны всевозможных планов к побегу, и особенно мечтал об этом на первых порах Осинский, ведший даже переписку по этому делу с «волей»»[139]. Однако резко усиленная охрана и другие меры предосторожности, предпринятые властями, равно как и то, что лучшие и наиболее опытные революционеры на юге оказались арестованными, делали эти надежды мало осуществимыми.

В такой тревожной для властей обстановке подходило к концу следствие по «делу Осинского, Лешерн и Вышнякова» и по делу о «вооруженном сопротивлении 11-го февраля». Власти всячески старались форсировать ход следствия. Однако это