«Тринадцатого апреля две тысячи двенадцатого года Николай Рехтин вышел к почтовому ящику за газетами. Пользуясь паузой, Маргарита Алексеевна быстро поставила на стол кофе, гренки и джем. Сегодня они уезжали вечерним поездом в Тоцк. А оттуда самолетом в Самару. Старые друзья приглашали их на свадьбу сына, а в Тоцке намечался день рождения ее сестры. Поездка обязательно должна была состояться, хотя причиной было, конечно, не бракосочетание и не юбилей родственницы. Просто теперь ей хотелось сбежать и от этого дома, и от озера, не приносящего рыбы.

Своих детей у Рехтиных не было, жена следователя не могла выносить ребенка — так иногда случается. Даря что-то людям, Бог непременно их должен чего-то лишить. Так случается всегда.

Но поездка, которая виделась ей как кратковременное облегчение, не состоялась. Как и завтрак. Николай Ильич вошел в дом, бросил на кресло у камина кипу газет и, не останавливаясь, начал подниматься наверх.

Он сказал супруге, что позавтракает в городе и вернется поздно. Сорокалетний стаж жены следователя прокуратуры не позволял ничему удивляться даже теперь, когда остались позади все бессонные ночи и боязнь одиночества. Она подошла к газетам, брошенным мужем на кресло. Верхняя из них была переломлена на изгибе. Женщина подняла ее и, нащупывая в кармане очки, поднесла к глазам.

Ее взгляд мгновенно уперся в жирный заголовок: «Зверь на Юго-Западе столицы».

Она читала и чувствовала, как дрожат ее руки…

«Что-то из мира криминала?» — услышал я свой голос.

«Не помню дословно, но в заметке говорилось о том, что убийца выпотрошил свою жертву, оставив ее сходить с ума от боли. Но вы понимаете, какое впечатление на жену Рехтина произвела эта статья».

Она обреченно повернулась к мужу, спускающемуся по ступеням, и разглядела его ревниво, как в прошлые годы. Когда еще не было этой седины, затянувшей всю голову, мешков под глазами и морщин на щеках и лбу. Будь жена стократ уверена в верности суженого, она всегда подумает о том, как на него будут глядеть другие женщины.

Но только любящая жена отправит на работу мужа, одетого с иголочки. Он — следователь. Он лучше всех.

На нем был новый костюм — серый, с оливковым отливом, пиджак, черные брюки, кожаная куртка того же цвета. Не китайский ширпотреб, а тонкая, мнущаяся в движении как рубашка, испанская кожа. Туфли, купленные сразу после увольнения, — Рехтин всегда мечтал о них — дорогие, тонконосые, их хватит теперь до конца если не жизни, то того ее отрезка, когда модельная обувь ему будет нужна.

Руки Николая Ильича копошились под подбородком. За шестьдесят лет жизни он так и не научился повязывать галстук. Рехтин спустился и подошел к жене. Такой старый и такой молодой.

«Ты никуда не…» — решительно начала она и осеклась, встретив взгляд мужа.

Перед ней стоял тот тридцатилетний следователь прокуратуры. Только осунувшийся и немного сутулый. Лишь глаза оставались прежними — живыми, бездонными, с хитринкой.

«Не трать понапрасну деньги. — Это было лучшее, что можно выжать из сказанного в начале. — Тут тебе хватит на три дня».

Кто бы сомневался, что раньше он не приедет.

Жена поцеловала мужа и положила ему деньги в карман пиджака точно так же, как делала это на протяжении долгих сорока лет.

Она видела его последний раз в жизни.

В то утро, когда бывший следователь прокуратуры Юго-Западного округа столицы Рехтин вышел из дома, в свой кабинет в генеральной прокуратуре вошел ныне действующий следователь по особо важным делам…

«И кто же это был?» — донесся до меня мой голос из камеры.

«Я».

«То есть вы — следователь генпрокуратуры?»

«Совершенно верно. И в свой город я еду, как вы уже догадываетесь, не в отпуск…»

Я дотянулся и отключил видео.

— Артур, далее в течение семи часов вы рассказываете о том, как искали убийцу, и в конце концов ваши поиски увенчались успехом. Могу поклясться, что этот рассказ не позволит даже усомниться в вашей искренности.

— Кто вы? — Этот вопрос в который уже раз прозвучал под крышей кафе.

— Я ваш лечащий врач. А вы — мой пациент.

— А… — Артур повернулся к мужчинам. — А — они?

— Мужчина слева — мой ассистент. С ним вы знакомы пять последних лет. А этот человек, как я вам уже говорил, — ваш дядя. Раз в год он имеет право обратиться в клинику, где вы проходите лечение, с просьбой о вашей выписке. Однако в соответствие с положением вы должны доказать, что здоровы.

— Разве я… не здоров?

— Ваш дядя хочет забрать вас к себе и прилагает к тому максимум усилий. В этом кафе мы с вами встречаемся вот уже пятый раз подряд. Пять последних лет. Я мог бы показать вам записи и ранних наших встреч, проводимых здесь, но это не имеет смысла. Ведь речь идет не о вашем согласии выписаться, а о наших доказательствах того, что вы не можете покидать стены клиники до конца своих дней.

— И вы говорите мне об этом… вот так, спокойно? — прошептал в диком изумлении Артур.

— Я говорю это для вашего дяди.

— Но слушаю-то я!..

— Вы напрасно волнуетесь, Артур. — Я вздохнул и посмотрел на дверь, в которую входили двое санитаров. — Уже завтра утром вы не вспомните этот разговор, меня и это кафе.

Один из санитаров мягко, но властно взял Артура за локоть. Тот поднялся и окинул всех вопросительным взглядом.

— Идите, Артур, — разрешил я. — Мы встретимся с вами вечером.

Бармен сменился. Теперь за стойкой стоял молодой паренек. То и дело он раздирал рот зевотой, а занимался тем, что с хрустом протирал стаканы, которые до него точно так же драил предшественник.

— Хотите выпить? — предложил я. — Коньяк здесь и правда недурен.

— Спасибо, нет, — подумав, сказал дядя Артура. — Мне хотелось пить, когда я его слушал. Сейчас — не хочу.

— Вы можете сколько угодно писать письма в аппарат уполномоченного по правам человека. Вы вправе и дальше заваливать суды исками, а прокуратуру — жалобами. Но все и всегда будет заканчиваться в этом кафе.

— Почему именно это кафе?

— Потому что оно первое встречается ему, когда он сходит с крыльца клиники. Вы садитесь с моим ассистентом за столик, а после открывают дверь перед Артуром. Мне остается только войти через пару минут. — Я скомкал салфетку, вяло бросил ее на стол и пожал плечами. — Он просто не знает, куда ему идти, входит в первые попавшиеся открытые двери, и на этом все заканчивается. Ваш племянник не помнит ничего из того, что случилось с ним на самом деле.

Дядя Артура упрямо замахал руками. Он делал это вот уже в пятый раз за последние пять лет.

— Но он же вспомнил, что ему нельзя спиртное?

— Он помнит только то, что касается его лечения. Разве это не странно? Артур не описывает интерьер своей квартиры в городе, где жил мальчиком, но совершенно понятно расставляет мебель в больничной палате, где якобы лечился после аварии. Его кровать и тумбочка стоят в клинике точно так же. И точно так же каждое утро я подхожу к нему и разговариваю с ним.