Лори не знала собственной силы, пока исступление от пребывания в его присутствии не заставило взвалить Буна на плечо и потащить по склону. Он мало чем мог помочь. Время, проведенное перед Крестителем, изгнало из его мышц всю силу. Лори казалось, что целый век они ковыляли к вершине склона, пока ледяной свет пламени отбрасывал вперед их тени, как пророчества.

Проход наверху был безлюден. Она почти ожидала появления Лайлсбурга с более материальными когортами, но молчание нижнего зала распространилось по всему туннелю. Пронеся Буна последние ярды от вершины склона, она остановилась – легкие горели от усилий. Он выбирался из тумана скорби или ужаса, в котором она его обнаружила.

– Ты знаешь выход отсюда? – спросила она.

– Кажется, да, – сказал он.

– Тебе придется мне помочь. Я больше не могу тебя нести.

Он кивнул, затем оглянулся на вход в яму Бафомета.

– Что ты видела? – спросил он.

– Ничего.

– Хорошо.

Он закрыл лицо руками. Не хватает пальца, увидела она, и рана свежая. Впрочем, он оставался к этому безразличен, так что она не задавала вопросов, но сосредоточилась на том, чтобы сдвинуть его с места. Он колебался, будучи угрюмым после пережитых эмоций, но она подгоняла, пока они не добрались до крутой лестницы, выводившей через один из мавзолеев в ночь.

После заточения под землей в воздухе пахло расстоянием, но вместо того чтобы наслаждаться подольше, она торопилась убираться с кладбища, прокладывая путь через лабиринт гробниц к воротам. Там Бун замер.

– Машина снаружи, – сказала она.

Он содрогался, хотя ночь была теплой.

– Я не могу… – сказал он.

– Чего не можешь?

– Мое место здесь.

– Нет, – сказала она. – Твое место – со мной. Наше место – друг с другом.

Лори стояла рядом, но он отвернулся к тени. Она взяла его лицо в ладони и перевела взгляд на себя.

– Наше место – друг с другом, Бун. Вот почему ты жив. Неужели ты не понимаешь? После всего. После всего, что мы прошли. Мы выжили.

– Все не так просто.

– Я знаю. Мы оба испытали нечто ужасное. Я понимаю, что жизнь не будет прежней. Я бы этого и не хотела.

– Ты не знаешь… – начал он.

– Тогда ты объяснишь мне, – сказала она. – Когда придет время. Ты должен забыть Мидиан, Бун. Он уже забыл тебя.

Содрогания были не от холода, но предшественниками слез, которые пролились теперь.

– Я не могу уйти, – сказал он. – Я не могу уйти.

– У нас нет выбора, – напомнила она. – У нас есть только мы.

Из-за боли Буна едва не переломило пополам.

– Встань, Бун, – сказала она. – Обними меня. Ночной народ тебя не хочет; ему ты не нужен. А мне – да. Бун. Пожалуйста.

Он медленно распрямился и обнял ее.

– Крепче, – попросила она. – Держи меня крепче, Бун.

Хватка сжалась. Когда она убрала руки от его лица, чтобы ответить тем же, его взгляд уже не вернулся к некрополю. Он смотрел только на нее.

– Мы поедем обратно в гостиницу и заберем мои вещи, да? Так нужно. Там письма, фотографии – много того, чему не стоит попадаться на глаза другим.

– А потом? – спросил он.

– Потом мы найдем, где нас не будут искать, и придумаем, как доказать твою невиновность.

– Я не переношу свет, – сказал он.

– Тогда будем держаться от него подальше, – ответила она. – Пока ты не оправишься от этого места.

Она не видела в его лице ничего похожего на эхо ее оптимизма. Глаза светились – но то лишь непересохшие слезы. Он был таким холодным; все еще частичка тьмы Мидиана. Она ничему не удивлялась. После всего, что приготовила эта ночь (и дни перед ней), Лори поражалась, как сама находит в себе такие силы для надежды. Но надежда была – сильная, как сердцебиение, и Лори не позволит подточить ее страхам, привитым кладбищенским народом.

– Я люблю тебя, Бун, – сказала она, не ожидая ответа.

Быть может, со временем он заговорит. Скажет если не слова любви, то хотя бы объяснения. А если и не заговорит – или не сможет, – что ж. У нее есть кое-что получше объяснений. У нее есть сам факт – его плоть. Осязаемое тело в руках. Как бы ни покорил Мидиан его разум, Лайлсбург выразился предельно ясно: Буну ни за что не позволят вернуться. Взамен по ночам он снова будет с ней, и этот факт дороже любой демонстрации страсти.

А со временем она заговорит пытки Мидиана, как ранее заговаривала пытки самобичевания из-за его безумия. В этом она не потерпела неудачу, как убеждала ложь Деккера. Бун не скрывал от нее тайную жизнь; он невиновен. Как и она. Оба – невиновны, что и сохранило им жизнь на протяжении этой суровой ночи до самой безопасности дня.

1

Солнце взошло, как стриптизерша, прикрывшая свою красоту облаками, пока не стало казаться, что шоу вообще не состоится, после чего внезапно сбросило тряпки одну за другой. Чем сильнее становился свет, тем больший дискомфорт испытывал Бун. Пошарив в бардачке, Лори откопала темные очки, которыми Бун закрыл от солнца чувствительные глаза. Но даже тогда ему приходилось пригибаться, отворачиваясь от светлеющего востока.

Они почти не говорили. Усталый разум Лори слишком сосредоточился на том, чтобы следить за дорогой, а Бун не пытался прерывать молчание. У него хватало мыслей, но ни одной он не мог поделиться с женщиной рядом. Он знал, что в прошлом Лори значила для него все, но теперь нащупать связь с этими чувствами было вне его сил. Он совершенно отстранился от жизни не только с ней, но и, собственно говоря, от жизни в общем. В годы болезни он всегда хватался за нити последствий, которые видел вокруг: как одно действие приводит к другому; как это чувство – к тому. Он двигался, пусть и с заминками, только потому, что видел, отчего тропа позади становилась тропой впереди. Теперь он ничего не видел ни впереди, ни позади, разве что смутно.

Яснее всего в мыслях был Бафомет, Разделенный. Из всех жителей Мидиана самый могущественный и самый уязвимый, расчлененный древними врагами, но сохранившийся, вынужденный страдать и страдать в пламени, которое Лайлсбург звал Огнем Испытаний. Бун спускался в яму Бафомета в надежде отстоять свое положение; но говорил там не он, а Креститель, вещал из отрубленной головы. Теперь Бун не помнил его провозглашений, но знал, что вести мрачные.

Среди воспоминаний о цельности и о человечности самыми резкими казались воспоминания о Деккере. Он мог сложить вместе некоторые фрагменты их общей истории и знал, что они должны бы привести его в ярость, но не мог найти в себе ненависти к человеку, который привел его в недра Мидиана, – не больше, чем любви к женщине, которая оттуда вывела. Они были из чьей-то чужой биографии; не его.