На следующий день С. Милошевич отправил, через представителя СВР, в Москву послание, в котором говорилось о полном совпадении его взглядов с позицией российского руководства, а также благодарность за переданные ему соображения, «важность и ценность которых подтвердил последующий ход событий». «Сербское руководство, – отмечалось в этом послании, – заинтересовано в проведении в ближайшее время встреч с руководством РФ на всех уровнях, которые приемлемы для наших друзей в Москве».

Характерно, что Милошевич сохранил свою позицию, несмотря на то что вооруженные силы Хорватии начали активные действия в Сербской Крайне. Он не отказался от своей поддержки плана Вэнса-Оуэна и после того, как в конце апреля парламент боснийских сербов отверг этот план и постановил провести референдум для окончательного решения. Правительство Сербии, назвав это постановление «актом безответственности», объявило о прекращении главных видов экономической помощи боснийским сербам.

Думаю, что поддержанию этой линии, служащей мирному выходу из кризиса в БиГ в интересах всех трех общин, способствовала и вторая, закрытая встреча в Белграде с президентом Милошевичем в марте 1993 года. Другие, уже открытые встречи с ним в моем качестве министра иностранных дел я описываю в следующем разделе книги.

Резюмируя, хотел бы сказать следующее: Россия всегда стремилась использовать свое влияние в Белграде для прекращения кровопролития и установления мира. В своих контактах на Западе мы постоянно подчеркивали возможность конструктивной договоренности с Белградом о мирном урегулировании конфликтов на территории бывшей Югославии. К сожалению, наши советы и рекомендации далеко не всегда воспринимались западными партнерами. Явно недооценили они и позитивный вклад Милошевича в выработку соглашения в Дейтоне, положившего конец кровавым столкновениям в БиГ.

Не хотел бы, чтобы создалось впечатление, будто Россия с С. Милошевичем составляют чуть ли не единое целое. Были у нас причины высказывать ему претензии, порой весьма серьезные, по поводу отдельных его действий, и мы это делали. Да и он не всегда был удовлетворен позицией России. Но главное заключается в том, что, если мы хотим стабильности на Балканах, нельзя подходить с предвзятыми мерками ни к отдельным народам, ни к их руководителям.

Самолет Ту-154 вылетел с аэродрома Внуково-2 в 9 утра 30 июля 1993 года. Через 4 часа 30 минут совершили посадку в Кабуле. Это была не первая моя поездка в Афганистан. Но в качестве директора СВР прилетел в Кабул впервые. На этот раз посадка ничуть не напоминала ту, которая была до вывода наших войск. Тогда все было намного сложнее: делали крутые виражи, чтобы не пролетать над зеленой зоной, снижались очень быстро, выстреливали «ловушки», чтобы защититься от теплонаводящихся ракет. Теперь без всяких «затей» сели на посадочную полосу. Правда, на следующий день, улетая из Кабула, взяли со взлетной полосы резко вверх, так как начался артиллерийский обстрел аэродрома. После ухода наших войск мирная жизнь в истерзанном войной Афганистане так и не наступила. Военные действия между различными группировками продолжались.

Донельзя дестабилизированная обстановка в Афганистане породила метастазы, которые распространились на соседние страны. Особенно опасным стало положение в Таджикистане, где разгорались кровавые междоусобные бои. Столкновения региональных кланов переплетались с борьбой Душанбе с оппозицией, окрашенной в исламские цвета. Она открыла антиправительственный фронт в самом Таджикистане, но базировалась в основном в Афганистане, откуда совершали дерзкие вылазки боевики, поступало оружие, деньги. Туда хлынули тысячи беженцев.

Положение для России было вдвойне тревожным, так как на таджикско-афганской границе стояли наши пограничники. Их присутствие там было неизбежным не только потому, что мы поддерживали законно избранного президента в Душанбе, не только из-за нашей заинтересованности в стабилизации положения в этой стране СНГ, но и в результате того, что таджикско-афганская граница была границей всего Содружества, да в определенной степени и самой России. Альтернативы этому в сложившихся условиях не было. Даже гипотетически не мог, по моему глубокому убеждению, рассматриваться вопрос «закрытия России» установлением границы с Казахстаном. Дело было не просто в материальной – обустройство границы на протяжении 6600 километров требует поистине огромных средств, – но и внутриполитической, моральной стороне вопроса, как в России, так и в Казахстане.

Между тем наши погранзаставы, которые создавали заслон для передвижений боевиков и дельцов наркобизнеса, а подчас это были одни и те же люди, стали объектом постоянных нападений со стороны Афганистана. Росло число жертв. Пришлось в ответ подавлять огневые точки на афганской территории. Была задействована и авиация.

Мой приезд в Кабул был вызван всеми этими обстоятельствами. Остановились в полуразрушенной гостинице «Интер-континенталь» – функционировала только одна ее часть. Сразу же скажу, что все мы почувствовали особо теплое отношение обслуживающего персонала к нам. А один из офицеров приставленной к нам афганской охраны подошел и тихо сказал по-русски: «Я учился в Советском Союзе, не забуду никогда».

Через несколько часов после прибытия мы отправились на встречу с президентом Раббани. Разговор с ним носил общий характер, за исключением его настойчивого призыва возобновить деятельность российского посольства в Кабуле. В это время, как бы в виде аргумента против его слов, раздалось несколько взрывов. Начался обстрел со стороны Хекматьяра. Формальный премьер-министр коалиционного правительства, он выступил против Раббани и, главным образом, против Ахмад Шаха Масуда, под командованием которого была реальная вооруженная сила. Я знал, что здания нашего посольства, расположенные компактно на большой территории в Кабуле, после того как все сотрудники выехали на родину, были целиком разрушены, разграблены. Хотелось убедиться в этом и самому. Поэтому спросил президента, могу ли я посетить посольство. Мне под благовидным предлогом обеспечения безопасности не разрешили сделать это.

Причина, очевидно, заключалась в том, что наше посольство находилось в той зоне Кабула, которую уже оккупировали отряды Хекматьяра. Раббани, по-видимому, не хотел, чтобы я убедился, что столица не находится полностью под его контролем. Я попросил дать мне возможность встретиться с Хекматьяром. Однако такая встреча не состоялась, как мне объяснили, из-за невозможности связаться с ним. Да и вопрос о возобновлении работы нашего посольства возник в основном по престижным соображениям, хотя во время встречи с Ахмад Шахом Масудом я убедился в его стремлении развивать разносторонние отношения с Россией, особенно в области военно-технического сотрудничества.

И до приезда в Кабул я понимал, что основная беседа состоится с Ахмад Шахом Масудом (афганцы к его имени обязательно прибавляли слово «мухандис», что по-русски означает инженер).

Ахмад Шах – один из ведущих полевых командиров, который вел борьбу против нашей армии в Афганистане. В основном совершал набеги из своего неприступного ущелья Панджшер. Его называли «панджшерский лев». Так же как и Раббани, Ахмад Шах – таджик. Я думаю, что ситуация в Таджикистане эмоционально на них воздействовала больше, чем на других.