говоря, что они, скорее всего, не спят, играют в карты, а затем заводит речь о том, что не дает покоя его совести: не выступает ли он в роли соучастника убийства? В ответ Митя хватает Андрея за плечи и, запинаясь, пытается внести ясность: он намерен наказать себя, чтобы давить на людей и своими насильственными действиями им «жизнь портить» [Достоевский 1972–1990, 14: 371]. Как хороший исповедник, крестьянин Андрей «разговор поддержал» [Достоевский 1972–1990, 14: 371], отражая и подкрепляя лучшие чувства Мити благоразумной крестьянской мудростью: если твари созданы Богом, то ни на одну тварь нельзя «давить» больше, чем та может вынести, даже если речь идет о лошади. Митя отвечает невпопад, но его реакция показательна: «Во ад?» [Достоевский 1972–1990, 14: 371] — спрашивает он. Митя уже знает, что, наказывая себя самоубийством, он насильно загоняет себя в ад и идет против своего сокровенного желания жить. Он обращается к Андрею как к духовному авторитету, страстно и по всей форме умоляя его: «Андрей, простая душа, <…> говори: попадет Дмитрий Федорович Карамазов во ад али нет, как по-твоему?» [Достоевский 1972–1990, 14: 371–372].

Тройственный ответ Андрея перекликается с православной мудростью Зосимы. Во-первых, в своем ответе Андрей напоминает Мите о свободе, дарованной ему Богом: «Не знаю, голубчик, от вас зависит…» [Достоевский 1972–1990, 14: 372]. Во-вторых, он напоминает Мите, что смерть Христа, Его сошествие во ад и последующее воскресение освободило «всех» грешников, «мучившихся» в аду [Достоевский 1972–1990, 14: 372]. Как и Алеша [Достоевский 1972–1990, 14: 224], Андрей утверждает, что Христос совершил Свое спасительное нисхождение и восхождение «за всех». И, в-третьих, Андрей отличает Митю от замкнутых в себе гордецов и «вельмож», которые будут пребывать в аду до второго пришествия («до того времени, пока снова приду») [Достоевский 1972–1990, 14: 372]. В отличие от таких людей, Андрей и ему подобные воспринимают Митю как «малого ребенка» [Достоевский 1972–1990, 14: 372]. Их восприятие основано на рассудительности: Митя похож на ребенка в своей беззастенчивой зависимости от других, таких как Андрей. Вспомнив о смирении, подобающем в общении с другими творениями, Митя способен обратиться к Богу с просьбой о прощении. Как и Коля в разговоре с крестьянином, Митя спрашивает, простит ли его Андрей «за всех», явно озадачив того последним выражением. Митя превращает их тройку в исповедальню, а Андрей исполняет роль священника: Митя приезжает в Мокрое, горячо моля Бога о прощении и о сохранении в нем способности любить, о ниспослании ему сил уважать свободу Грушеньки и достойно вызволить ее из сложившейся ситуации. А на тот случай, если он покончит жизнь самоубийством и попадет в ад, он обещает, что и там будет вечно любить Бога. Таким образом, благодаря Мите появляется еще один образ «ада с лазейкой», стоящий в одном ряду с теми, которые предлагают Зосима и Грушенька:

— Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня. Пропусти мимо без суда Твоего… Не суди, потому что я сам осудил себя; не суди, потому что люблю Тебя, Господи! Мерзок сам, а люблю Тебя: во ад пошлешь, и там любить буду и оттуда буду кричать, что люблю Тебя во веки веков… Но дай и мне долюбить… [Достоевский 1972–1990, 14: 372].

Молитва Мити подготавливает его к ироническому повороту событий и неожиданной благодати, которая ожидает его в Мокром: к радости от того, что Грушенька его любит, и чистилищным мукам допроса[228].

Прежде чем перейти к мытарствам Мити, позволю себе несколько слов по поводу соблазна покончить с собой, испытанного им как до, так и после его приезда в Мокрое. Рассказчик предупреждает нас, что дикая поездка Мити, «может», совпала по времени с мистическим опытом, обретенным Алешей в «Кане Галилейской». Во время Митиной поездки «на чистом небе сияли крупные звезды» [Достоевский 1972–1990, 14: 369], те самые, которые видел Алеша, постигая безмолвное единение конечного и бесконечного [Достоевский 1972–1990, 14: 328]. Действительно, одновременные переживания братьев можно считать соположением: для обоих блаженный образ Грушеньки связан с очищенным от греха эросом и надеждой. Ранее в тот вечер Алеша не испытывал вожделения к примостившейся у него на коленях красавице, но «всё же дивился невольно одному новому и странному ощущению», чувству «какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и всё это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса…» [Достоевский 1972–1990, 14: 315–316]. Аналогичным образом «все существо» Мити тосковало по Грушеньке, однако он «не ощущал к этому новому человеку, новому сопернику <…>, к этому „офицеру“ ни малейшей ревности» [Достоевский 1972–1990, 14: 369–370]. Как и Алеша в «Луковке», Митя переживает радикальную перестройку ожиданий, радостную перипетию — ведь именно он оказывается «новым человеком» и настоящим возлюбленным, а офицера Грушенька вовсе не любит, потому что она любит Митю; ранее она заявила, что любит Алешу «всею душой», но «по-иному» [Достоевский 1972–1990, 14: 317]. Алеша направляется к Грушеньке с намерением назло Богу принести в жертву свое новое призвание «в миру <…> инока». По этой же причине Митя строит план отдающего эстетством выхода из положения, согласно которому «встретит он завтра первый горячий луч „Феба златокудрого“» [Достоевский 1972–1990, 14: 370] с пулей в мозгу. Однако в дороге, стремясь к Грушеньке, он понимает всю театральную фальшь своего плана: даже совершив самоубийство, «с прежним, со всем стоявшим сзади и мучившим его, все-таки нельзя было рассчитаться» [Достоевский 1972–1990, 14: 370]; в частности, оно не искупило бы его вины за Григория, которого он оставил лежать на земле в луже крови. У него появляется соблазн велеть Андрею остановиться, чтобы дать себе возможность «покончить всё, не дождавшись и рассвета» [Достоевский 1972–1990, 14: 370]. Однако мгновение, наполненное «страшными призраками» предстоящего самоубийства, «пролетело как искорка» [Достоевский 1972–1990, 14: 370], стоило Мите вновь подумать о Грушеньке и захотеть «взглянуть на нее в последний раз» [Достоевский 1972–1990, 14: 369]. Опять-таки, как и в главе «Луковка», несовершенная красота Грушеньки[229] удивительным образом оборачивается милостью Божьей:

И никогда еще не подымалось из груди его столько любви к этой роковой в судьбе его женщине, столько нового, не испытанного им еще никогда чувства, чувства неожиданного даже для него самого, чувства нежного до моления, до исчезновения пред ней. «И исчезну!» — проговорил он вдруг в припадке какого-то истерического восторга [Достоевский 1972–1990, 14: 370].

В отличие от Алешиного, экстаз Мити не представляет собой нечто «твердое и незыблемое» [Достоевский 1972–1990, 14: 328]. В трех следующих друг за другом предложениях рассказчик повторяет, что Митя лишен способности «рассуждать» [Достоевский 1972–1990, 14: 370]. И все же подспудно Митя решает, что