оставшиеся у него полторы тысячи рублей, попытался объяснить свою «подлость» [Достоевский 1972–1990, 14: 444]. Под конец Митя полностью признает вину. Но его охватывает отчаяние, когда слушавшие его, выражаясь словами Вейль, реагируют на это признание «презрением и насмешкой» [Вейль 2017: 206]:

— Я сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените же его, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших душ, то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа, вот что я вам говорю, и я умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже в испуге [Достоевский 1972–1990, 14: 446].

Складывается впечатление, что Митю довели до «состояния вещества» [Вейль 2017: 192]: «Лицо его выражало уже совершившееся, уже безвозвратное отчаяние, и он как-то тихо замолк, сидел и как будто себя не помнил» [Достоевский 1972–1990, 14: 448]. Полагая, что он окончательно «пропал», Митя теряет веру в свои шансы на будущее и вновь задумывается о самоубийстве [Достоевский 1972–1990, 14: 449].

Однако мысль о Грушеньке вселяет в него надежду, а ее показания — как и те слова, которые ранее были произнесены Маркелом Макаровичем, — позволяют ему воспрянуть духом. В своих показаниях Грушенька рассказывает правду и утверждает, что она всегда «на благородство его [Мити] надеялась» [Достоевский 1972–1990, 14: 455]. Ее заявление о том, что она верит в него, побуждает Митю просить, чтобы ему позволили сказать ей «одно только слово»:

— Аграфена Александровна, — привстал со стула Митя, — верь Богу и мне: в крови убитого вчера отца моего я не повинен!

Произнеся это, Митя опять сел на стул. Грушенька привстала и набожно перекрестилась на икону.

— Слава Тебе Господи! — проговорила она горячим, проникновенным голосом и, еще не садясь на место и обратившись к Николаю Парфеновичу, прибавила: — Как он теперь сказал, тому и верьте! Знаю его: сболтнуть что сболтнет, али для смеху, али с упрямства, но если против совести, то никогда не обманет. Прямо правду скажет, тому верьте!

— Спасибо, Аграфена Александровна, поддержала душу! — дрожащим голосом отозвался Митя [Достоевский 1972–1990, 14: 455].

В этом эпизоде Митя и Грушенька обмениваются «проникновенными словами», поддерживающими их взаимную веру друг в друга. Митино утверждение собственной невиновности основывается на вере в Бога, он словно призывает Бога наделить произносимое им Своей милостью. Слова Мити проникают в Грушеньку. В свою очередь, она говорит «горячим, проникновенным» голосом, и в основании ее ответа лежит молитва. Она осеняет себя крестом, как это сделал Митя, узнав, что Григорий жив [Достоевский 1972–1990, 14: 413], и как сама она поступила ранее тем же вечером, когда услышала о смерти Зосимы [Достоевский 1972–1990, 14: 318]. Грушенька адресует свой ответ Николаю Парфеновичу, но ее исполненное веры свидетельство о невиновности любимого «поддержало душу» Мити. Оба произносят клятвы, торжественность которых подчеркивается тем, что для этого они поднимаются со своих мест. Слова Мити укрепляют Грушенькину веру в него, ее слова помогают ему преодолеть отчаяние и обрести надежду.

Благодаря исцеляющему вмешательству Грушеньки Митя становится «новым человеком». Как три месяца спустя он скажет Алеше, он «всю ее душу в свою душу принял и через нее сам человеком стал» [Достоевский 1972–1990, 15: 33]. Но даже здесь, в Мокром, он проявляет способность «возлюбить себя»: осознавая свои прошлые проступки, он берет на себя публичную ответственность за них и в будущем надеется помогать, а не вредить другим. Его сон о «дите» оказывается мучительной противоположностью радостному сну Алеши о Кане, однако оба этих сна в равной степени свидетельствуют о метанойе героев.

Измученный Митя засыпает и видит сон, в котором ему снятся плачущее дитё и страдающие крестьяне. Подобно Ивану, он спрашивает: «почему?» Он «домогается, как глупый», ответов на свои вопросы: «Что они плачут? Чего они плачут? <…> …почему бедны люди, почему бедно дитё, <…> почему не кормят дитё?» Он чувствует, что должен что-то сказать, словно слова — это необходимый шаг, который должен предшествовать действиям, направленным на помощь страдающим людям: «И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает и без толку, но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надо спросить» [Достоевский 1972–1990, 14: 456]. Сон Мити повторяет в другой тональности и подтверждает важность тех мучительных вопросов, которые Иван задавал в «Бунте». Однако принципиальное отличие заключается в том, что Митя хочет действовать:

И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает и без толку, но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надо спросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще не бывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским [Достоевский 1972–1990, 14: 456–457] (курсив мой. — П. К.).

Митя хочет сделать что-то, чтобы облегчить страдания бедных, беззащитных и слабых. Иван никогда не приходил к такому решению и никогда не предпринимал подобных действий — возможно, до тех пор, пока не принял участия в судьбе крестьянина, которого чуть не убил, и на следующий день не появился в суде, чтобы дать свидетельские показания по делу Мити. Разумеется, настойчивость Мити в стремлении к «скорому подвигу» [Достоевский 1972–1990, 14: 27, 51] — «сейчас же» — предполагает любовь мечтательную. Он арестован по подозрению в совершении убийства, и его возможности помогать ограниченны. Однако это важное начало. Митя просыпается от звуков «милых, проникновенных чувством слов» [Достоевский 1972–1990, 14: 457] Грушеньки о том, что она всю жизнь будет ему верна, и обнаруживает, что кто-то подложил ему под голову подушку — это еще один небольшой знак любви, еще одна поданная ему луковка. В восторге он рассматривает его как «Бог знает какое благодеяние» [Достоевский 1972–1990, 14: 457]. И он прав: инкарнационный реализм предполагает эффективность даже самого малого поступка, каждого посеянного «малого даже зерна» [Достоевский 1972–1990, 14: 120], и Митю переполняет «какое-то восторженное, благодарное чувство» [Достоевский 1972–1990, 14: 457]. В его радостном восклицании слышится благодарность всем [Достоевский 1972–1990, 14: 457], и несколько минут спустя он «с каким-то неудержимым чувством» «принимает