самоубийство стало бы проявлением своеволия и ошибкой. Он снова осознает это в Мокром, узнав, что Грушенька любит только его, и в последующем за этим «бреду» [Достоевский 1972–1990, 14: 390] — в состоянии где-то между Содомом и Каной — чувствует вину за пролитую кровь Григория. Он молит Бога: «Пронеси эту страшную чашу мимо меня» [Достоевский 1972–1990, 14: 394] — и просит вернуть старика к жизни. Похоже, его молитва была услышана: желание покончить с собой у него пропадает. (Впоследствии Митя скажет своему адвокату, что в тот миг его мать, Аделаида Ивановна, должно быть, молилась за него [Достоевский 1972–1990, 15: 162].) Как мы видели ранее, слово «все же» сигнализирует о том, что тьма и проклятие рассеиваются: «Но всё же как бы луч какой-то светлой надежды блеснул ему во тьме. Он сорвался с места и бросился в комнаты — к ней, к ней опять, к царице его навеки!» [Достоевский 1972–1990, 14: 394]. Митя находит ее и целует. Грушенька тоже чувствует себя виноватой и жаждет наказания: «Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной… Ох, да и впрямь меня надо мучить… Стой! Подожди, потом, не хочу так… — оттолкнула она его вдруг» [Достоевский 1972–1990, 14: 396]. Хотя оба они пьяны, влюбленные осознают и принимают ограничения, налагаемые супружеством — надлежащим образом для их союза. Мокрое — не то место, где для них должно свершиться таинство любви: «Не трогай меня… — молящим голосом пролепетала она ему, — не трогай, пока не твоя… <…> Гнусно здесь…» [Достоевский 1972–1990, 14: 398]. Ответ Мити исполнен уважения: «Послушен! Не мыслю… благоговею!..» [Достоевский 1972–1990, 14: 398]. Несмотря на опьянение, она оценивает его великодушие и просит: «…надо <…> чтоб и мы были честные, чтоб и мы были добрые…» [Достоевский 1972–1990, 14: 398]. Вместе они дают обет начать все сначала и вдвоем. Обретя опору в любви Грушеньки, Митя готов пройти через «мытарства» допроса.

Мытарства Мити

Мгновением позже прибывают представители закона, которые арестовывают Митю. На протяжении всего допроса они неизменно проявляют неуважение к подозреваемому. Они отказывают ему во внимании. Возможно, этого и следовало ожидать при расследовании жестокого преступления, особенно когда все внешние признаки указывали на вину подозреваемого. Сам Митя признает, что они находятся в неравном положении: «…я не претендую на равенство» [Достоевский 1972–1990, 14: 414]. Прокурор Ипполит Кириллович говорит Мите: «…вы имеете полное право не отвечать на предлагаемые вам теперь вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем права вымогать у вас ответы» [Достоевский 1972–1990, 14: 422]. Однако он и местный судебный следователь Николай Парфенович тонко используют свою власть, чтобы добиться признания. «Европейские досудебные процедуры направлены на получение признания; поэтому расспросы судебного следователя законно распространяются на все аспекты личной жизни подозреваемого» [Weisberg 1984: 47]. Таким образом, складывается ситуация, в которой Митя «в силу обстоятельств вынужден говорить» [Fogel 1985: 225–226]. Анализируя допрос Мити, Эми Роннер [Ronner 2015: 165–174] отмечает, что дознаватели «используют всевозможные уловки, чтобы принудить подозреваемого признаться и намеренно выудить из него информацию, и эти старомодные русские тактики опираются на те приемы, которыми пользовались как до, так и после введения правила Миранды{14}» [Ronner 2015: 165][230]. Допрос по уголовному делу едва ли является идеальным поводом для исповедального диалога. Отношение Ипполита Кирилловича и Николая Парфеновича к Мите иное, чем отношение Зосимы к Михаилу.

Между тем роман может побудить читателя задаться вопросом: могли бы допрашивающие Митю приблизиться к такому отношению? Могли бы они защищать закон и порядок и одновременно служить «в миру <…> иноками»? В одном из разделов своего труда «Формы неявной любви к Богу» Симона Вейль предполагает такую возможность[231]. Она рисует в своем воображении «сверхъестественную добродетель справедливости», которая

…будет состоять в том, чтобы он вел себя точно таким образом, как если бы он обращался с равным. Строго во всех отношениях, учитывая малейшие детали в манере разговаривать или держать себя. Ибо какой-нибудь одной мелочи достаточно, чтобы отбросить нижестоящего к состоянию вещества, которое в этом случае является для него как бы естественным, — подобно тому, как малейшее сотрясение превращает в лед воду, которая оставалась в жидком состоянии при температуре ниже нуля [Вейль 2017: 192–193].

Вейль описывает более типичную ситуацию, когда отношение закона к преступнику определяется презрением, которое «есть то, что противоположно вниманию» [Вейль 2017: 206]:

Все, вплоть до мельчайших деталей, вплоть до оттенков голоса, скомбинировано так, чтобы сделать его — как в глазах всех остальных, так и в его собственных глазах — жалкой вещью и отребьем. Жестокость и легкомыслие, слова презрения и насмешки, манера говорить, манера слушать и манера не слушать — все в равной степени идет в дело [Вейль 2017: 206–207].

Презрение к подозреваемому или преступнику унижает его и низводит до «состояния вещества». Внимание никогда не отрицает ответственности преступника или подозреваемого за содеянное, но, напротив, подразумевает, что к нему следует относиться как к личности, а «не как к вещи <…>, стремиться к сохранению у него свободного согласия» [Вейль 2017: 206], и необходимо «добиться от судей и их помощников внимания к обвиняемому и должного уважения к любому человеку, оказавшемуся в их руках…» [Вейль 2017: 208][232]. Концепция «сверхъестественной» справедливости, выдвинутая Вейль, сродни концепции Зосимы, который призывает к еще более радикальному «уважению к обвиняемому»: по утверждению Зосимы, «не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват» [Достоевский 1972–1990, 14: 291]. Правосудие, руководствующееся «одним умом своим, но уже без Христа» [Достоевский 1972–1990, 14: 286], не может достигнуть такого уровня единения с подозреваемым или преступником и внимания к нему. Ни Вейль, ни Достоевский (устами Зосимы) не отрекаются ни от разума, ни от справедливости. Справедливость представляется им как преломление любви Христовой, прошедшей сквозь призму.

Сначала складывается впечатление, что Митя готов сотрудничать с теми, кто его допрашивает, но взамен желает «внимания и уважения» с их стороны. Сперва он думает, что его приехали арестовать за то, что он убил Григория: «По-ни-маю!» [Достоевский 1972–1990, 14: 400]. Ему даже в голову не приходит, что его могли заподозрить в убийстве Федора. Когда ему предъявляют такое обвинение, он прямо заявляет о своей невиновности: «Не виновен! Виновен в другой крови, в крови другого старика, но не отца моего» [Достоевский 1972–1990, 14: 413]. Узнав, что