Шона мои усилия обидели.

– Это всего лишь Чарльз, – сказал брат. – Не так уж высоки его стандарты, он же встречается с тобой.

Я начала расставлять стаканы. Когда я поставила стакан перед Шоном, он ткнул меня пальцем под ребра, причем довольно сильно.

– Не трогай меня! – взвизгнула я.

А потом все перевернулось. Ноги у меня подкосились, и я упала в гостиной. Мамы рядом не было.

Шон перевернул меня на спину и уселся мне на живот, придавив мои руки коленями. Он был таким тяжелым, что я не могла дышать. Шон пережал мне горло локтем. Я задыхалась, пыталась вдохнуть, но безуспешно.

– Когда ты ведешь себя как ребенок, я веду себя с тобой так же.

Шон говорил очень громко. Почти кричал. Он говорил это мне, но не для меня. Это было сказано для мамы, чтобы обозначить момент: я – непослушный ребенок, он меня наказывает. Давление на горло ослабело, я смогла вдохнуть благословенный воздух. Шон знал, что я не стану жаловаться.

– Кончай! – крикнула из кухни мама, но я не поняла, обращалась ли она к Шону или ко мне.

– Кричать неприлично, – сказал Шон, снова обращаясь к кухне. – Останешься на полу, пока не извинишься.

Я извинилась за то, что кричала на него. Через мгновение оказалась уже на ногах.

Я свернула салфетки из бумажных полотенец и положила их на тарелки. Когда клала салфетку на тарелку Шона, он снова ткнул меня пальцем под ребра. Я промолчала.

Чарльз приехал рано – отец еще не вернулся со свалки. Он сел за стол напротив Шона. Шон смотрел на него не моргая. Мне не хотелось оставлять их наедине, но нужно было помогать маме с готовкой, поэтому я вернулась к плите, но постоянно находила поводы подойти к столу. Так я услышала, как Шон рассказывает Чарльзу о своих винтовках, а потом о том, что может убить человека. Каждый раз я громко смеялась, надеясь, что Чарльз примет эти слова за шутку. Когда вернулась к столу в третий раз, Шон усадил меня к себе на колени. Я и над этим посмеялась.

Впрочем, долго так продолжаться не могло. Мы не смогли даже дотерпеть до ужина. Я проходила мимо Шона с большой фарфоровой тарелкой закусок, и он ткнул меня в живот так сильно, что у меня перехватило дыхание. Я уронила тарелку. Она разбилась.

– Зачем ты это сделал? – закричала я.

Все произошло очень быстро. Не знаю, как Шон повалил меня на пол, но я снова оказалась на спине, а он – верхом на мне. Он требовал, чтобы я извинилась за разбитую тарелку. Я тихо прошептала извинения, чтобы не услышал Чарльз, но это привело Шона в ярость. Он схватил меня за волосы – как всегда, у самых корней, – рывком поднял и поволок в ванную. Все произошло так быстро, что Чарльз не успел отреагировать. Когда Шон волок меня по коридору, я успела заметить, как бледный Чарльз вскочил из-за стола.

Запястье у меня страшно болело: Шон заломил мне руку за спину. Он ткнул меня лицом в унитаз так, что нос мой чуть не касался воды. Шон что-то орал, но я не слышала. Я прислушивалась к шагам в коридоре. Услышав их, я впала в панику. Чарльз не должен был видеть меня в таком положении. Он не должен был знать, что, несмотря на все мое притворство – макияж, новую одежду, фарфоровые тарелки, – жизнь моя такова.

Я забилась, выгнулась и вырвала запястье из рук Шона. Я застала его врасплох: оказалась сильнее, чем он ожидал, а может быть, он просто не рассчитывал на сопротивление. Я вырвалась и выбежала из ванной. Но стоило мне сделать шаг за порог, как Шон снова схватил меня за волосы и рванул назад с такой силой, что мы оба буквально рухнули в ванную.

Помню, как Чарльз поднял меня, а я смеялась, хотя мой пронзительный смех больше всего походил на вой. Я думала, что, если засмеяться достаточно громко, ситуацию можно будет разрядить и Чарльз решит, что это всего лишь шутка. Слезы текли у меня из глаз, Шон сломал мне большой палец на ноге. Но я продолжала хохотать. Шон неловко стоял в дверях.

– С тобой все в порядке? – спросил Чарльз.

– Конечно! Шон такой… такой… такой смешной.

Голос мой дрогнул на последнем слове, я переступила, и меня пронзила боль в сломанном пальце. Чарльз пытался помочь мне, но я оттолкнула его и захромала в гостиную, скрипя зубами, чтобы не расплакаться, и игриво посмеиваясь над собственным братом.

На ужин Чарльз не остался. Кинулся в машину. Несколько часов я не знала, где он. Потом он позвонил и попросил встретиться с ним в церкви. В Олений пик он вернуться не мог. Мы сидели в его машине на пустой, темной парковке. Чарльз плакал.

– Ты ничего не видел, – сказала я. – Тебе показалось.

Если бы кто-то спросил, я бы ответила, что Чарльз для меня – главное в жизни. Я бы твердо стояла на своем. Но в действительности для меня важна была не любовь и не дружба, а возможность убедительно лгать себе самой: верить, что я сильная. Я не смогла простить Чарльзу то, что он узнал: я – слабая.

Я стала злобной. Требовательной, враждебной. Я придумывала странные и безумные способы оценки его любви ко мне. Он не смог им соответствовать, и я стала настоящим параноиком. Я срывалась, обижалась, выплескивала на него свой гнев, причиной которого были отец или Шон. А ведь он был единственным человеком, который искренне хотел мне помочь. Когда мы ссорились, я кричала, что никогда больше не захочу его видеть. Я кричала это так часто, что, когда в очередной раз позвонила, чтобы извиниться, Чарльз не ответил.

Мы встретились в последний раз в поле возле дороги. Над нами нависал Олений пик. Чарльз сказал, что любил меня, но чаша его терпения переполнилась. Ему не под силу спасти меня. Это могу сделать только я сама.

Я не представляла, о чем он говорит.

Настала зима. Кампус замело снегом. Я сидела дома, учила алгебраические уравнения, пыталась жить как прежде. Я представляла, что моя жизнь в университете не имеет ничего общего с Оленьим пиком. Две жизни разделяла непроницаемая стена. Чарльз был дырой в этой стене.

Язва желудка обострилась. Особенно тяжело мне приходилось по ночам. Однажды меня разбудила Робин. Она сказала, что я кричала во сне. Я коснулась щеки и почувствовала, что она влажная. Робин обняла меня так крепко, что я ощутила себя в коконе.

На следующее утро Робин попросила меня пойти с ней к врачу: нужно было что-то делать с язвой, а еще с ногой. Большой палец распух и почернел. Я сказала, что врач мне не нужен. Язва залечится сама, а мой палец уже лечили.

– Кто? – удивленно подняла брови Робин. – Кто его лечил?

Я пожала плечами. Робин решила, что это была моя мама, и я не стала ее разубеждать. На самом деле после Дня благодарения я попросила Шона проверить, не сломан ли мой палец. Он опустился на колени, а я подняла ногу. В таком положении он показался мне маленьким и слабым. Он осмотрел палец, потом взглянул на меня, и я увидела что-то в его голубых глазах. Я думала, что он извинится, и уже ждала этого, но Шон схватил меня за кончик пальца и изо всех сил дернул. Нога моя чуть не взорвалась, так сильна была боль. Я еле дух перевела, а Шон поднялся, положил руку мне на плечо и сказал: