– Не трогай меня, – тихо произношу я.

Произошедшее потом размылось в моей памяти. Я вижу лишь отдельные кадры: перевернувшееся небо, приближающийся ко мне кулак, странное, дикое выражение глаз мужчины, которого я не узнаю. Я вижу свои руки, вцепившиеся в руль, чувствую сильную хватку на ногах. Что-то щелкает в моей щиколотке, раздается громкий звук. Я теряю хватку. Меня вытаскивают из машины.

Спиной я чувствую холодный асфальт. Камешки впиваются в кожу. Джинсы сползают с бедер. Я чувствую, как они стягиваются с меня дюйм за дюймом. Шон тащит меня за ноги. Рубашка у меня задралась. Я вижу себя лежащей на асфальте, вижу бюстгальтер и застиранные трусы. Я хочу прикрыться, но Шон удерживает мои руки над головой. Я лежу, чувствуя, как холод охватывает меня. Словно со стороны я слышу собственный голос, дрожащий от слез. Будто это не я, а кто-то другой умоляет Шона отпустить меня.

Шон вздергивает меня и ставит на ноги. Я вцепляюсь в свою одежду. А потом сгибаюсь пополам, потому что Шон заламывает мне руку за спину. Я уже не могу согнуться больше, но все равно сгибаюсь. Нос мой едва не касается асфальта, и тут позвоночник начинает выгибаться. Я пытаюсь удержать равновесие, пытаюсь оттолкнуться ногами, но когда весь вес приходится на щиколотку, раздается хруст. Я кричу. Все поворачиваются в нашу сторону. Люди подбегают посмотреть, в чем дело. Я тут же начинаю хохотать – и это дикий, истерический хохот. Несмотря на все мои усилия, он напоминает крик.

– Ты пойдешь, – говорит Шон, и я чувствую, как хрустят кости запястья.

Я вхожу вместе с ним в ярко освещенный магазин. Смеюсь, когда мы проходим ряд за рядом, собирая все, что он хочет купить. Смеюсь над каждым его словом, пытаясь убедить всех, кто находился на парковке, что это была всего лишь шутка. Наступаю на покалеченную ногу и почти не чувствую боли.

Чарльза мы не видим.

Обратно едем молча. Надо проехать всего пять миль, но мне они кажутся пятьюдесятью. Мы приезжаем. Я ковыляю к мастерской. Отец и Ричард внутри. Я и раньше прихрамывала из-за пальца, так что моя новая хромота не так заметна. Но Ричард бросает взгляд на мое лицо с разводами грязи и слез и понимает, что что-то не так. Отец не замечает ничего.

Беру свой шуруповерт, а левой рукой пытаюсь взять шурупы. Не могу завинчивать шурупы нормально, а на одной ноге трудно удержать равновесие. Шурупы сыплются на пол, оставляя на крашеном железе длинные неровные следы, словно ленты серпантина. Я порчу два листа, и отец отправляет меня домой.

Вечером пытаюсь что-то нацарапать в своем дневнике. Забинтованная рука страшно болит. Спрашиваю себя, почему он не остановился, когда я его просила. «Мне казалось, меня избивает зомби, – пишу я. – Он меня словно не слышал».

В дверь стучится Шон. Я прячу дневник под подушку. Он входит. Плечи его опущены. Это была игра, очень тихо говорит он. Он не представлял, что сделал мне больно, пока не увидел, как я прижимаю руку к груди. Осматривает мое запястье, щиколотку. Приносит мне лед, завернутый в полотенце, и говорит, что в следующий раз я должна сказать ему, когда что-то пойдет не так. Он уходит. Я возвращаюсь к своему дневнику. «Неужели это действительно была лишь игра? – пишу я. – Неужели он не чувствовал, что причиняет мне боль? Я не знаю. Я просто не знаю».

Начинаю разговаривать с собой, потому что уже сомневаюсь, действительно ли говорила понятно: что я прошептала, а что прокричала? Решаю, что, если бы попросила иначе, более спокойно, он остановился бы. Твержу это, пока сама не начинаю себе верить – и случается это очень быстро, потому что я хочу верить. Утешительно думать, что все дело во мне, – это значит, что смогу со всем справиться сама.

Откладываю дневник и ложусь в постель, твердя все это, как стихотворение, которое решила выучить наизусть. И я почти уже выучила, как вдруг декламация прерывается. Перед моими глазами картинки – я лежу на спине, мои руки удерживают над головой. А вот я на парковке. Смотрю на свой белый живот, потом вверх, на брата. Выражение его лица забыть невозможно. В нем нет ни гнева, ни ярости. Никакой ярости. Только непередаваемое наслаждение. А потом начинаю понимать, хотя и сопротивляюсь этому: источник наслаждения – мое унижение. Это не случайность. Такова была цель.

Это понимание захватывает меня врасплох. Несколько минут не могу прийти в себя. Поднимаюсь с постели, беру дневник и делаю то, чего никогда прежде не делала: описываю все, что случилось. Пишу не расплывчатым, неопределенным языком, как раньше. Не прячусь за намеками и предположениями. Пишу то, что помню: «Был один момент, когда он силой вытащил меня из машины: зажал мне обе руки над головой, и у меня задралась рубашка. Я просила позволить мне поправить одежду, но он, казалось, меня не слышал. Он просто смотрел на это, как настоящий бандит. Хорошо, что я такая маленькая. Если бы я была больше, в тот момент просто разорвала бы его на месте».

– Не знаю, что ты сделала с рукой, – сказал на следующее утро отец, – но мне такой работник не нужен. Можешь возвращаться в Юту.

Дорога до университета оказала на меня гипнотическое воздействие. Когда я доехала, воспоминания о предыдущем дне полностью изгладились.

Но они снова всплыли в памяти, когда я проверила электронную почту. Там было письмо от Шона. Извинения. Но он уже извинился в моей комнате. Шон никогда не извинялся дважды.

Я вернулась к своему дневнику и сделала другую запись, рядом с первой. Пересмотрела свои воспоминания. Мы просто не поняли друг друга, писала я. Если бы я попросила его, он бы обязательно остановился.

Но каким бы мне ни запомнилось это событие, оно изменило все. Думая об этом сейчас, я поражаюсь не тому, что случилось, а тому, как это описано. Где-то внутри хрупкой раковины, которую я возвела вокруг себя, притворяясь неуязвимой, горела искра.

Вторая запись не так расплывчата, как первая. И обе важны – мои слова против его. В этом была определенная честность: я не стала ничего исправлять или вырывать страницы. Признать неопределенность – значит признать слабость, беспомощность и все-таки поверить в себя. Это слабость, но в ней есть сила: убежденность в своей способности жить по собственным правилам, а не по чужим. Я часто думала, что самые сильные слова той ночью родились не из гнева и ярости, а из сомнения. «Я не знаю. Я просто не знаю».

Я не знала точно, но отказывалась уступать тем, кто утверждал, что знает. Я никогда себе такого не позволяла. Мою жизнь рассказывали за меня другие. Их голоса были сильными, сочувственными, абсолютными. Мне в голову не приходило, что и мой голос может быть таким же сильным.

Через неделю в воскресенье один мужчина в церкви пригласил меня поужинать. Я отказалась. Через несколько дней меня пригласил другой. Снова отказалась. Не могла согласиться. Я не хотела, чтобы кто-то находился рядом со мной.