На следующий день он вызвал меня к себе, усадил за стол и спросил:

– Что нам делать с твоим зубом?

Я попыталась сделать вид, что все в порядке.

– Ты не можешь учиться в таком состоянии. Но есть простое решение. Очень простое. Сколько зарабатывает твой отец?

– Немного, – ответила я. – В прошлом году он потерял все оборудование и влез в долги.

– Превосходно! Я подобрал документы для гранта. Уверен, что ты – лучший кандидат, а самое хорошее в том, что тебе не придется возвращать деньги.

Я слышала о правительственных грантах. Отец говорил, что принять такие деньги – значит продаться иллюминатам. «Так они тебя и соблазняют, – говорил он. – Дают тебе деньги, а потом и опомниться не успеваешь, как оказываешься в их лапах».

Отцовский голос прогремел в моем мозгу. Я слышала, как другие студенты обсуждали гранты, и сторонилась их. Лучше брошу учебу, чем позволю себе продаться.

– Я не верю в правительственные гранты, – ответила я.

– Почему?

Рассказала все, что говорил отец. Священник вздохнул и закатил глаза:

– Сколько стоит лечение твоего зуба?

– Тысячу четыреста долларов, – ответила я. – Я найду деньги.

– Церковь заплатит, – спокойно произнес священник. – У меня есть дискреционный фонд.

– Это деньги церкви.

Священник воздел руки к небу. Мы сидели молча. Потом он открыл ящик стола и достал чековую книжку. Я посмотрела на чек. Это был его личный счет. Священник выписал мне чек на полторы тысячи долларов.

– Я не позволю тебе бросить учебу из-за этого, – сказал он.

Я взяла чек. Соблазн был очень велик: боль в челюсти буквально сводила с ума. Я держала чек десять секунд. А потом вернула священнику.

Я стала работать в кафетерии кампуса, заворачивала бургеры и накладывала мороженое. С трудом сводила концы с концами, не вовремя оплачивала счета и занимала деньги у Робин. Дважды в месяц на мой счет капали несколько сотен долларов, они расходились в считаные минуты. В конце сентября мне исполнилось девятнадцать, и положение мое стало отчаянным. Я отказалась от мысли залечить зуб: мне никогда не собрать тысячи четырехсот долларов. Но боль стала слабеть: то ли нерв умер, то ли мозг уже приспособился к такому состоянию.

Однако у меня оставались другие счета, и я решила продать свою единственную ценность – коня Бада. Я позвонила Шону и спросила, сколько могу за него получить. Шон ответил, что конь не чистокровный и стоит недорого, но я могу послать его на аукцион для забоя, как делает дед. Я представила Бада на бойне и сказала:

– Постарайся сначала поискать покупателя.

Через несколько недель он прислал мне чек на несколько сотен долларов. Я позвонила и спросила, кому он продал Бада. Шон пробормотал что-то невнятное о каком-то парне, который заехал к нам из Туле, совершенно случайно.

В том семестре я была нелюбознательной студенткой. Любознательность – это для тех, кому не приходится думать о финансах. Мой же разум был полностью поглощен тривиальными заботами: сколько денег на моем счету, кому и сколько я должна, есть ли у меня хоть что-то, что можно продать за десять-двадцать долларов. Я сдавала домашние задания и готовилась к экзаменам, но лишь из страха. Я не могла позволить себе потерять стипендию, а для этого нужны были баллы.

После зарплаты в декабре на моем счету осталось лишь шестьдесят долларов. 7 января нужно было заплатить сто десять долларов за квартиру. Мне нужно было быстро найти деньги. Я слышала, что рядом с торговым центром есть клиника, где людям платят за плазму. Конечно, клиника – это медицинский истеблишмент, но ведь они же что-то у меня возьмут и ничего мне не сделают, так что все будет в порядке. Медсестра двадцать минут колола меня, но потом сказала, что у меня слишком тонкие вены.

На последние тридцать долларов я залила бак бензина и поехала домой на Рождество. В Рождество отец подарил мне винтовку, я даже не достала ее из коробки, поэтому не представляла какую. Я спросила у Шона, не хочет ли он купить ее у меня, но отец отобрал свой подарок и сказал, что будет хранить его в сейфе.

Все было кончено. Мне нечего было продать. У меня не было друзей детства, не было рождественских подарков. Нужно было бросать университет и искать работу. Я смирилась. Мой брат Тони жил в Лас-Вегасе, водил тяжелый грузовик. В Рождество я позвонила ему. Он сказал, что я могу пожить у него несколько месяцев, а работать могу в бургерной через дорогу.

Я повесила трубку и спустилась в коридор, думая, что нужно было попросить у Тони денег, чтобы добраться до Вегаса. И тут раздался грубый голос:

– Эй, Сладшая местра, зайди-ка на минутку.

В комнате Шона царил страшный беспорядок. На полу валялась одежда, из-под груды грязных футболок торчала рукоятка пистолета. Книжные полки прогнулись под коробками с порохом и стопками книжек в мягких обложках. Шон сидел на кровати, плечи его поникли, ноги были вытянуты вперед. Казалось, он сидит так уже давно, созерцая весь этот хаос. Шон тяжело вздохнул, поднялся и подошел ко мне, поднимая правую руку. Я невольно отступила, но он просто полез в карман, вытащил бумажник и достал хрустящую стодолларовую банкноту.

– С Рождеством! – сказал он. – Ты не пустишь эти деньги на ветер, как я.

Я поверила, что эти деньги – Божий дар. Я смогу остаться в колледже. Я вернулась в университет и оплатила жилье. Но знала, что в феврале платить будет нечем, поэтому устроилась на вторую работу, стала три дня в неделю убираться в дорогих домах в Дрейпере.

Со священником я по-прежнему встречалась каждое воскресенье. Робин сказала ему, что я не купила учебники на следующий семестр.

– Это ужасно! – возмутился он. – Подай заявление на грант! Ты – бедная! Для этого и существуют гранты!

Мое поведение было иррациональным. Я не могла пересилить себя.

– Я хорошо зарабатываю, – сказал священник. – Я плачу большие налоги. Считай, что это мои деньги. – Он распечатал документы и отдал мне. – Подумай об этом. Ты должна научиться принимать помощь, даже от правительства.

Я взяла документы. Робин их заполнила. Но я отказывалась их отправлять.

– Просто собери документы, – сказала она. – Посмотри, что получится.

Мне нужны были налоговые декларации родителей. Я не была уверена в том, что они вообще платили налоги, но даже если и платили, отец ни за что не дал бы мне документов, если бы узнал, зачем они понадобились. Я придумывала десятки причин, но ни одна не звучала убедительно. Я поняла, что документы должны лежать в большом сером шкафу на кухне, и решила их украсть.

В Айдахо я отправилась около полуночи, рассчитывая приехать в три утра, когда все будут спать. Приехала на гору, прокралась по дорожке в дом, вздрагивая при каждом шорохе гравия под шинами. Бесшумно открыла дверцу машины, прошла по траве и проскользнула в дом через черный ход. Там я стала на ощупь пробираться к шкафу.