– Ага!

Гоцкало взялся руками за края гибкой «двери» и потянул в стороны. Магнитные застёжки разъялись без шума, без пыли, как говаривал дед Тарас. Гоцкало выглянул наружу – у маленького костерка, бросавшего отсветы налакированные борта двух джипов-внедорожников, сидел Коста Вальдес. Он кутался в одеяло и глядел в огонь.

«Дурак», – с оттенком превосходства подумал Сергей, большой любитель вестернов. У того, кто смотрит на огонь, глаза не сразу привыкают к темноте. Глянет он в сторону, а перед глазами пятна! Ну, нам же лучше…

Гоцкало выполз и придержал края двери, чтобы магниты снова не застегнулись. Рита выползла, отклячивая круглый задик, и Сергей оставил дверь в покое. Быстро, на карачках, он пробрался к дереву и посмотрел в сторону дозорного. Тот как сидел, так и продолжал сидеть, вяло вороша угли. Вороши и дальше…

Осторожно, ощупывая землю рукой, чтобы, не дай бог, не треснула сухая веточка, Гоцкало выбрался на опушку. Дождался Риту, взял её за руку и шепнул:

– Бегом! Только смотри под ноги…

– А я ничего не вижу…

– На костер смотрела?

– А что, нельзя было?

– Это Вальдесу нельзя было. Часовой, блин… Иди за мной сразу.

Гоцкало помог ей спуститься по травянистому откосу перенёс на руках через ручей, вытащил на невысокий обрывчик и повёл к березовой рощице. За березняком стлалось поле, выбеленное луной. А дальше чёрной стеной вставал лес.

– Бежим!

Гоцкало мчался по ночному полю, лес встречал его жутким уханьем филина, полная луна кидала слабые, сигающие тени, а старшему оператору-информатору было весело и здорово. Свободен! Влюблён и свободен! И ведет за руку ту, кто ему всех дороже и милей! Что ещё нужно для счастья?!

Три винтокрылые машины шли над самой землёй, плавно перелетая леса и пригорки, обходя стороной посёлки, похожие сверху на груды тлевших угольев или на мотки новогодних гирлянд, которые бросили под ёлку и забыли выключить на ночь. Ночь…

Нетерпение грызло Тимофея, пило его и закусывало им. И чудилось Кнурову порой, что «Анатра» не летит, одолевая километры по прямой, а зависла в густой черноте и зря молотит лопастями, взбивая мрак в беспросветную пену. Но впереди опять высвечивалась автострада, и лакированные шкатулочки машин бежали по ней в огнях фонарей и фар, и все эти будни жизни проскальзывали на скорости под брюхом вертолёта. Тимофей успокаивался, веселел, а потом снова накатывала ненаселённая и ненаезженная тьма, и снова закрадывалось опасение – движения нет?..

Турбины рокотали и свистели очень тихо, не громче старого холодильника с разболтанным компрессором.

– Тимофей! – позвал Савельев с места ракетомётчика. – А пеленг взять никак нельзя?

– Отсюда никак! – виновато сказал Кнуров. – Вот сядем, тогда – да. Разложу всё по-быстрому, слинкуюсь…

– Здоровая бандура? – сочувственно спросил десантник Опанасенко. – Рация эта твоя?

– Здоровая… – уныло кивнул Тимофей. – Там же не просто связь, там сигма-усилитель, информационный фильтр, шифратор, модулятор, блок дистанционного управления и объёмного программирования…

Опанасенко хмыкнул.

– Я, – признался он, – только половину слов понял.

– Сапоги! – с нарочитым презрением выразился «альфовец» Костылин.

– Молчи, кроссовка! – крикнул конопатый Егоров, вступаясь за родимую «десантуру», и кабина переполнилась гоготом.

Кнуров, вымученно улыбаясь незамысловатому, порой весьма незамысловатому солдатскому юмору, смотрел в иллюминатор, пытаясь уловить хоть единый проблеск света и ещё разок убедиться, что «Анатра» летит, а не стоит на месте, бестолково шинкуя ночь…

С высоты было видно далёкое зарево, отсвет ночного города, вероятно, Тулы, но внизу расстилалась тьма. Иногда Тимофею казалось, что там курчавятся огромные деревья, поднимая кроны на высоту полёта, в иное время чудились провалы – в общем, шутило воображение. Но место с координатами, переданными микроинформаторами, было где-то там, внизу, совсем рядом.

Пилот включил инфракрасные прожектора, и на экране ноктовизора ярко вспыхнула картинка – невеликая пустошь с редкими кустами вразброс. Вертолёты пошли на посадку. Садились осторожно, но всё прошло штатно. Двигатели сбросили обороты, лопасти докручивались по инерции.

– Сколько времени? – спросил Кнуров.

Опанасенко задрал рукав и глянул на часы.

– Пять скоро!

– Поможете мне аппаратуру вытащить?

– Не вопрос!

Десантники в два счёта выгрузили Тимкино хозяйство и занялись решением боевых задач. А Кнуров ещё добрых полчаса соединял блоки, настраивал систему, разворачивал антенное устройство. Однако картинка не пошла. Индикация высвечивалась исправно, правда, показывала иную точку координат – всего в паре километров к западу Тимофей перепробовал все методы воздействия на закапризничавшую технику, вплоть до кулакостучания по корпусу, но ничего не помогало.

Близился рассвет. Восток зарделся, над тёмным лесом показалось красное солнце, и ночная прохлада уступила лёгкому сугреву. Попросыпались все местные пичуги, лесная живность ожила и пришла в движение, а бравые десантники стали подтягиваться поближе к контейнеру с «вечным» хлебом и костерку, на котором жарилось «условно-живое» мясо.

Часов в семь плоские экраны ожили и показали… женскую грудь. Красивую такую грудь, как опрокинутая чаша, с упругим соском, по-девичьи розовым. Тимофей сразу узнал её, а потом изображение скакнуло, и во весь экран разошлось Ритино лицо – ресницы трепещут, с припухших губ срываются стоны. Да, лицо у Риты становилось особенно красивым, когда они занимались любовью… Но кто же занимается этим с нею сейчас?!

Тимофей лихорадочно забегал пальцами по клавишам, как музыкант, потерявший ноту. Микроинформаторы, только что выстроившиеся в «цепочки» и сформировавшие соты «сборки», переключили ракурс. Изображение рывком отдалилось, и Кнуров разглядел спину Гоцкало, и плоскую верхушку стога сена посреди поляны. Инженер-программист оглянулся – не видят ли десантники? – и вернулся к экранам. Ему не было стыдно, просто не хотелось, чтобы «постельную сцену» наблюдал кто-то другой, кроме него. А он имел право, это была его Рита… В том-то и дело, что была. И уже не его…

Тимофей досмотрел до конца, как сплетались ноги, как мозолистые руки Сергея обжимали девичью грудь, дослушал все сладкие стоны, и горячие аханья, и бестолковый шёпот любви. Состояние у него было странное, и слово «оцепенение» подошло бы лучше прочих. Но было словечко повернее – Кнуров замертвел. Застыл весь, сидел, смотрел, впитывая глазами каждый Ритин жест, и не шевелился. Кажется, и сердце билось через раз…

Жила ли в нём ревность? Да нет, скорее это была боль утраты. Он понимал, что потерял девушку, но не винил в том ни себя, ни тем более её. Рита была здесь ни при чём.