— Послушай, Альберта, мы же друзья. Я всегда останусь тебе другом. Ты славная и добрая. Если бы я надумал жениться, то выбрал бы только тебя. Но я влюблен в другую женщину. В ту, которой нет. — Он нежно погладил ее по лицу.

— Не говори глупостей, Спартак. Тебе это не пристало, — отмахнулась она. — Я даже не знаю, о чем ты говоришь, да, по-моему, ты и сам этого не знаешь, — Альберта надела пальто и теперь надевала шапочку. — Слушай, тут есть один тип, может, ты его тоже знаешь, у него на проспекте отличный обувной магазин. Вдовец. Приударяет за мной вот уже несколько месяцев. Правда, у него жирная кожа и сальные волосы, но мне кажется, если бы я приучила его мыться, он был бы совсем даже ничего. Очень приличный господин. Что скажешь?

— Ты больше не хочешь меня видеть. Так?

— Молодец. Десять с плюсом, — кивнула она, направляясь к дверям.

— Ты очень на меня разозлилась? — спросил Спартак, подходя к Альберте и ласково обнимая ее.

— Я злюсь только на себя за свою глупость. Спасибо за шелковые чулки. Не забудь оставить ключ под половиком и поблагодари Эмилио за гостеприимство, — попрощалась она, закрывая за собой дверь.

Спартак был настолько ошеломлен, что не успел даже рта раскрыть. Он ожидал, что Альберта закатит ему сцену, но вместо этого она его нокаутировала одним ударом, чисто, ловко, элегантно.

Ему захотелось догнать ее и попросить прощения. Может быть, Альберта действительно именно та, что ему нужна.

Спартак вихрем слетел по ступеням и догнал ее у парадного.

— Я женюсь на тебе, Альберта, если ты этого хочешь. Хоть сейчас, — сказал он, задыхаясь от бега.

— Убирайся к черту, Спартак! — решительно ответила она и ушла.

Спартак прислонился к дверям парадного. Здравомыслие Альберты спасло его от роковой ошибки. Не было в мире женщины, с которой он мог бы разделить свое существование. Ни одной, кроме Маддалены. Но Маддалена была потеряна для него навсегда.

Беременность протекала очень тяжело. Ее часто рвало, Лена страшно исхудала и совершенно лишилась сил. Она лишь изредка и с большим трудом поднималась с постели, питалась хлебными крошками, залитыми яйцом, да яблоками. Антонио поставил для нее кушетку в кухне у очага, где теперь днем и ночью горел огонь. Женщины с подворья приходили ее навестить, приносили гостинцы и предлагали чудодейственные средства исцеления, не приносившие, однако, никаких результатов.

Лена терпеливо выслушивала их болтовню, но сама тем временем чутко подмечала все отмеченные древними крестьянскими поверьями дурные приметы, сопровождавшие ее беременность: скрип дверных петель, пламя камина, отклоняющееся в сторону входной двери, темные следы, оставляемые на пальце обручальным кольцом. Все они упорно предвещали несчастье.

Как-то раз Джентилина, переехавшая к ним жить, готовя завтрак для Лены, разбила яйцо и обнаружила в нем два желтка. Торопливо перекрестившись и пробормотав краткую молитву, она бросила яйцо в огонь, а потом приказала невестке:

— А ну-ка, живо, надень рубашку наизнанку!

— Зачем? — испуганно спросила Лена.

— Злые духи хотят тебе навредить, — объяснила свекровь.

Лена повиновалась, не споря. В ее душе ничему не осталось места, кроме тревог и страхов.

Однажды ночью ей приснилась мать. Лицо у нее было заострившееся и бледное, как на смертном ложе. Эльвира смотрела на Лену, не говоря ни слова, но в ее широко распахнутых глазах читалась отчаянная немая мольба о помощи. Лена и рада была бы помочь, но какая-то злая сила пригвоздила ее к месту, не давая шевельнуться. Она закричала от ужаса и проснулась, сердце бешено колотилось, все тело покрылось холодным потом. Дрожащими руками она отвернула пламя керосиновой лампы. За окном во дворе выла собака. По рассказам стариков, умевших толковать знамения и приметы, Лена знала, что собака чует преследующих семью злых духов.

С трудом поднявшись с кушетки, она прочла «Богородицу», а потом, еле волоча ноги, поднялась по лестнице в спальню. Ей хотелось укрыться в надежных объятиях мужа.

— Тоньино, мне страшно, — такими словами Лена разбудила мужа, ложась рядом с ним в постель.

— Чего ты боишься? — спросил он, обнимая ее и прижимая к себе.

— Всего. Шума, голосов, теней, каждого дуновения ветра, — объяснила Лена.

— Ты же могла позвать меня, я бы спустился в кухню. Тут, в спальне, слишком холодно для тебя, бедный мой воробушек, — прошептал Тоньино. — Все женщины становятся немного странными, когда ждут ребенка. А потом, когда роды позади, все страхи проходят. Не волнуйся. — Он изо всех сил пытался успокоить жену.

— Знаю, знаю, тошнота и рвота — это неизбежное зло в первые месяцы. Но со мной творится что-то нехорошее. Я знаю, чувствую, это что-то серьезное, — в тревоге призналась Лена.

— Завтра же утром отвезу тебя к доктору, — пообещал Тоньино.

— Зря только деньги потратишь. Доктор в таких случаях ничем помочь не может.

— Тогда что же, по-твоему, я должен делать?

— Ничего. Ты уже сделал для меня все, что мог. Вот ты говоришь со мной, и мне уже становится легче, — сказала Лена, зевая и потягиваясь, как котенок.

Она мгновенно уснула в его крепких объятиях. С тех самых пор, как он ее ударил, еще не зная, что Лена беременна, Тоньино был не в силах избавиться от чувства вины. Он окружал жену усиленной заботой, пытаясь освободиться от мучивших его угрызений совести. После прихода Лены сам Тоньино так и не смог заснуть и, лежа в постели, принялся размышлять о тяжелой и однообразной крестьянской жизни.

Тоньино подумал о еще не родившемся ребенке. Он не умрет от лишений, ведь его отец хорошо зарабатывает, владеет землей, завещанной ему отцом, с которой рассчитывает получить доход, когда Аттиллио, брат Лены, наконец-то соберется уплатить за аренду. К тому же он все еще не отказался от плана обрести лучшее будущее по ту сторону океана.

На рассвете Тоньино перенес Лену в кухню, держа ее на руках, как ребенка. Джентилина уже была на ногах и варила манную кашу на парном молоке.

— Лене нужно хорошенько питаться, — сказала она сыну, пока он бережно укладывал жену на кушетку у очага.

Кто-то постучал в дверь.

— Кто бы это мог быть в такой час? — спросила разбуженная шумом Лена.

На пороге стояла Сантина, молодая жена заведующего молочной фермой. За ее спиной вырисовывалась темная приземистая тень старухи.

— Я позвала Донату, знакарку. Она знает, как помочь вашей жене, — объяснила она Тоньино, открывшему дверь.

Доната была самой старой женщиной в городе. Говорили, что ей сто лет. Она жила одна в полуразрушенном доме прямо за городской стеной. Простодушно переиначивая смысл слова, крестьяне называли ее знакаркой, потому что она чертила знаки на телах больных, и от этого они иногда выздоравливали. Ей доверялись и бедные, у которых не было денег, чтобы заплатить врачу, и богатые, когда заболевали неизлечимыми болезнями. Доната не требовала платы за услуги и жила подаянием. Ее слава, переросшая в легенду, достигла даже Равенны.