Лена увидела возникшую на пороге мощную фигуру Спартака. Он оглядывался кругом, никого не узнавая, и монахиня, выходившая из палаты вместе с главврачом, указала ему постель Лены.

Робким, нерешительным шагом Спартак подошел к ней. В руке он держал большой букет белых роз.

— Уходи, Спартак, — сказала она тусклым голосом, откидываясь на подушку.

— Как ты бледна, Маддалена, — прошептал он в ответ. — Мне было недостаточно уверений профессора Витали. Я хотел тебя увидеть.

— Из-за тебя у меня будут неприятности с мужем, — слабо запротестовала Лена.

— То, что я к тебе чувствую, никого не касается. В том числе и твоего мужа, — решительно возразил Спартак.

— Ты уже однажды испортил мне жизнь, и я не позволю тебе сделать это опять, — возмутилась она.

— Послушай меня, Маддалена.

— Нет, это ты меня послушай! Вспомни, как было дело. Мой отец отказал тебе в сватовстве, и ты тут же бежал от него, как заяц. Я еще не была замужем, а ты уже начал читать мне проповеди. Ты меня сам к стенке припер моим моральным долгом. Помнишь? «Раз ты дала слово, надо его сдержать, даже ценой жизни». Ну что ж, я поклялась перед богом в присутствии священника. Тебе стоило протянуть руку, чтобы меня взять. Ты этого не сделал. А теперь уже слишком поздно.

— Почему ты не хочешь меня выслушать? — произнес он умоляюще. — Я был молод. Думал, что смогу тебя забыть, но оказалось, что это не так. Годы идут, а я люблю тебя все больше и больше. Ты — словно наваждение, преследующее меня всюду, — признался Спартак.

Лена ощутила болезненный укол в груди.

— Давай уедем вместе, Маддалена, — предложил Спартак.

— Я не могу строить свое счастье на страданиях других, — сказала она грустно.

— Послушай меня, любимая. Все эти годы я как мог избегал встреч с тобой, даже случайных. Бывал порой в двух шагах от подворья и бежал как от чумы. Я чувствовал себя виноватым за любовь к тебе. С тех пор как я снова тебя увидел и привез в больницу, я больше не знаю покоя.

Вопреки себе Лена вынуждена была признать, что она тоже в глубине души сохранила любовь к Спартаку. Но пути назад для нее уже не существовало.

— Уходи, Спартак, — прошептала она. — Завтра моему мужу станет известно, что ты приходил сюда. Погляди, все на нас смотрят. Кто-нибудь да скажет ему. Чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы Тоньино стал притчей во языцех? Чтобы начали злословить обо мне? Ты этого хочешь? — с горечью повторяла Лена.

— Хочу, чтобы ты мне сказала одну-единственную вещь: что ты меня не любишь. Если ты мне поклянешься, что не любишь меня, я тотчас же исчезну навсегда.

— Я вижу, ты не меняешься и, наверное, никогда не изменишься, — вспыхнула она. — Пойми, я не обязана ни в чем тебе клясться! Ясно?

— А я вижу, что ты меня любишь так же, как я тебя. Но я понимаю и то, что мне придется уйти, и обещаю, что больше не буду искать встречи с тобой. И все же даю тебе слово: если нам суждено будет встретиться снова не по нашей воле, я буду считать это знаком судьбы, желающей нас соединить. В тот день я увезу тебя с собой навсегда. — Он поднялся со стула и отвернулся, собираясь уходить.

Лена протянула руку, словно стараясь его удержать.

— Спартак! — позвала она вслух, не обращая внимания на множество свидетелей, уставившихся на них во все глаза.

Он повернулся и взглянул на нее.

— Я люблю тебя, — с глазами, полными слез, прошептала Лена.

Монахиня вошла в палату и подошла к ним.

— Эти цветы для Мадонны, — обратилась к ней Лена, указывая на букет роз, лежащий на постели.

— Этот синьор очень щедр. Богоматерь благосклонно примет его дар. Но он не должен злоупотреблять добротой главврача. Нашей больной необходим покой, чтобы выздороветь, — сказала монахиня, строго глядя на Спартака.

— Прежде всего ей необходимо обрести смысл жизни, — с грустью ответил Спартак. — Помолитесь за нее и за меня тоже, сестра, — добавил он. — Это нам тоже пригодится.

Лена отвернулась и спрятала лицо в подушку, чтобы не видеть, как он уходит.

Монахине хватило одного взгляда, чтобы понять, что худенькую женщину и этого славного молодого человека связывает друг с другом сильное чувство. Она прониклась к ним сочувствием, ведь они были так несчастны.

— Я помолюсь Мадонне и за него, и за тебя, — обещала она Лене, коснувшись пальцами ее заплаканной щеки.

Тоньино зашел навестить жену на следующее утро.

— Спартак был здесь, — призналась Лена.

Однажды она уже утаила от него правду и не хотела лгать ему еще раз. Ее муж не заслужил обмана. К тому же было бы гораздо хуже, если бы он узнал о случившемся от других.

— Я ему говорил, чтобы держался от тебя подальше, — угрюмо буркнул Тоньино, стискивая зубы, чтобы сдержать гнев.

— Успокойся, он больше не придет, — пообещала Лена.

Ему хотелось бы знать, что они сказали друг другу, хотелось заглянуть в душу жене и понять, любит ли она Спартака по-прежнему. Если так, а он был почти уверен, что так и есть, Тоньино больше ничего не сможет сделать, чтобы ее удержать. Но и узнать всю правду ему было страшно. Пока существовала хоть тень сомнения, он собирался всеми доступными средствами защищать свой семейный очаг.

— Ты слышал, что я тебе сказала? — упрямо переспросила Лена.

— Да, конечно. Завтра тебя выпишут, и ты сможешь вернуться домой. Тебе повезло, Лена. Доктор говорит, что ты быстро идешь на поправку. Холода прошли. Солнце уже заметно пригревает, оно поможет тебе выздороветь, — выговорил он на одном дыхании, чтобы не отвечать на ее вопрос. — Завтра я заеду за тобой. Дома тебя ждет затопленный очаг и праздничный обед.

Казалось, им больше нечего было сказать друг другу. Тоньино ушел, не дожидаясь окончания часа визитов. Лена смотрела ему вслед с чувством бесконечной жалости к мужу и к себе самой. Чтобы навестить ее в больнице, ему приходилось проделывать семь километров в один конец и столько же обратно. Тоньино был отличным ходоком и обычно не ощущал усталости, однако в этот день привычный путь показался ему слишком долгим. Он чувствовал себя совершенно обессиленным, потому что прочел во взгляде Лены боль расставания.

Тоньино знал, что без нее жизнь его лишится всякого смысла. Он вновь и вновь спрашивал себя, могло бы что-нибудь измениться, если бы он не был так дурен собой. Не будь этого проклятого осколка, который изуродовал его лицо, возможно, он показался бы ей более привлекательным, хотя, конечно, не таким красавцем, как Спартак, но и не чудищем, наводящим страх. Однако Тоньино ничего не мог поделать, чтобы изменить свое лицо.

Механически переставляя ноги, он в полном отчаянии брел по полям, уже покрытым всходами пшеницы и первыми весенними цветами. Тоньино остановился посреди бескрайнего поля, упал на колени и безутешно зарыдал.