от времени он не мог больше говорить и просил карандаш. Писал: "Я потерял голос, вся моя жизнь угасает"".

Пациент по-прежнему наделен телом. Но это тело и все, что оно несет, подвергается нападению активных сил, истощающих его жизненную энергию. Измученное терпимыми страданиями, это дрейфующее тело больше не является знаком. Или, если оно все еще сохраняет признаки знака, этот знак уже не является символом. То, что должно было быть сдержано, отныне уравнивается, переполняется и рассеивается. Тело страдающего субъекта больше не является жилищем. Если оно и остается жилищем, то вряд ли неприкосновенным. Оно больше не способно сохранять что-либо вообще. Его органы отпустили, а субстанции оказались на свободе. Теперь это можно выразить только под знаком пустоты или мутизма - страха распада, трудности заново освоить язык, вернуться к речи, заставить себя услышать и, следовательно, жить. Страдающий субъект прекрасно это понимал. Несомненно, именно поэтому он дважды пытался совершить самоубийство, взять на себя ответственность за свою смерть, одобрить ее для себя в виде самопожертвования.

За ощущением телесной экспроприации скрывается история убийства. Ее контекст - колониальная война. Колониальная война, как и другие формы войны, основывается на погребальной экономике - убивать и быть убитым. Мужчины, женщины, дети, скот, домашняя птица, растения, животные, горы, холмы и долины, ручьи и реки - целый мир оказывается в ситуации, отягощенной атмосферой того, что они видели смерть. Они были там, когда других предавали смерти. Они были свидетелями убийств, возможно, невинных людей. В ответ они включились в борьбу.

Одна из функций борьбы - превратить экономику ненависти и жажды мести в политическую экономику. Цель борьбы за освобождение состоит не в том, чтобы искоренить стремление к убийству, желание убивать или жажду мести, а в том, чтобы подчинить это стремление, это желание и эту жажду заповедям суперэго, имеющего политическую природу, а именно - нации.

Борьба состоит в том, чтобы направить эту энергию (волю к убийству) в нужное русло, без чего она является лишь бесплодным повторением. Жест, который заключается в убийстве, тело, которое убивают (врага), или тело, которое предается смерти (бойца или мученика), должны найти место в порядке этого означающего. Стремление к убийству не должно больше корениться в первобытной силе инстинктов. Превратившись в энергию политической борьбы, она теперь должна быть символически структурирована.

В случае с человеком, которого преследует вампир и которому грозит опасность потерять кровь, голос и жизнь, эта схема нестабильна. Его мать была "убита в упор французским солдатом". Двух его сестер "забрали в казарму", и он не знает, что с ними стало, и даже не знает, какому обращению они подвергались в условиях, когда допросы, пытки, а возможно, и задержания и изнасилования являются частью повседневной жизни. Его отец "умер несколько лет назад", он был "единственным мужчиной" в семье, и его "единственным стремлением" было облегчить жизнь матери и сестер.

Драма борьбы достигает своего накала, когда индивидуальные рамки в определенный момент артикулируются в политическую линию. С этого момента трудно распутать нити. Все становится запутанным, о чем хорошо свидетельствует следующая история. Поселенец, настроенный на борьбу с освободительным движением, убивает двух мирных алге- рианцев. Против него организуется операция.

Это происходит ночью. "В доме была только его жена. Увидев нас, она умоляла не убивать ее. Мы решили дождаться мужа.

Но я продолжал смотреть на женщину и думать о своей матери. Она сидела в кресле, и ее мысли, казалось, были где-то в другом месте [в его глазах она уже ушла]. Я спрашивал себя, почему мы ее не убили". Зачем ее убивать? Разве она уже не дала понять в своем заявлении, что неоднократно просила мужа не ввязываться в политику? И разве во втором заявлении она не молила о своей жизни во имя своих детей? ("Пожалуйста, не убивайте меня. У меня есть дети"). Но ни ар...

Ни аргумент об ответственности, ни гуманитарный аргумент не могут поколебать ее собеседника, который, к тому же, просто не отвечает.

В своих работах Фанон не переставал подчеркивать одну из главных черт отношений хозяина и субъекта в колониях, а именно их бедность с точки зрения мира. С этой точки зрения жизнь в колониальном мире можно сравнить с жизнью животных. Связь, которую поддерживают колониальные хозяева и их подданные, никогда не приводит к созданию живого аффективного сообщества. Она никогда не приводит к формированию общего мира. Колониальный хозяин практически никогда не позволяет себе быть затронутым речью своего подданного.

Бедность отношений, которые хозяин поддерживает с туземцем (его предмета с юридико-правовой точки зрения одновременно с его вещью с расовой и онтологической точки зрения) воспроизводится здесь, но с другой стороны. В отсутствие мужа круг замыкается на его жене, которая с этого момента сталкивается с силой воли того, кто вскоре станет ее убийцей. Не успела закончиться мольба, как "в следующую минуту она была мертва". Несмотря на финальный призыв к некой человечности и состраданию, к чувствам, которые, как предполагается, разделяют все. Нет детонации. Нет и дистанции. Узкая игра близости, почти цепкого, замкнутого контура, отношения объекта к другому объекту: "Я убил ее своим ножом".

Но кого он только что убил? Эту женщину, которая умоляла его пощадить ее жизнь и в конце концов потеряла ее? Или ту женщину, которая, по сути, является лишь чучелом другой женщины, зеркалом его матери, о которой он думал в тот самый момент, когда смотрел на свою потенциальную жертву: "Но я продолжал смотреть на женщину и думать о своей матери".

Перефразируем: "Она стала умолять нас не убивать ее. В следующее мгновение она была мертва. Я убил ее своим ножом. Я был обезоружен. Через несколько дней я был на допросе. Я думал, что меня убьют. Но мне было все равно". Можно подумать, что на этом все закончится. Кто-то пролил кровь его матери. Французский солдат, общее название врага без лица, с множеством лиц.

В ответ на жажду мести этой крови он проливает кровь другой женщины, которая, со своей стороны, не пролила ничьей крови, но оказалась косвенно вовлечена в адский круг войны вопреки себе, благодаря своему мужу, который фактически несет ответственность за убийство двух алжирцев, но, избежав возмездия, теряет свою жену. Обе стороны теряют мать, а мужчина, отсутствовавший в момент убийства, - жену. Сироты с обеих сторон, а для мужчины, которому изначально предназначалась смерть, - вдовец. Женщины не только расплачиваются за поступки, совершенные мужчинами. Они являются разменной монетой в этой погребальной экономике.

Из-за этого избыточного присутствия женщины, будь то в образе матери,