– Ему не больно, – сказал он, когда я спросила, что испытывает при этом червяк. – Черви ничего не чувствуют.

– Если это правда, – спросила я, – тогда почему червяк так вертится и извивается?

Отец улыбнулся. Он сказал:

– Хорошо, что ты учишься думать своей головой, – и потрепал меня по ней.

Мы с отцом сидели в бане. Он снова рассказывал историю о том, как провалился в медвежью берлогу. В тот день я обратила внимание, что каждый раз, когда отец рассказывал эту историю, он слегка менял подробности, чтобы сделать ее более увлекательной. Или дыра была глубже, или он падал дольше, или ему было сложнее выбраться, или медведь проснулся, когда отец упал ему на спину, или шея у медвежонка оказалась сломана. Я понимала, что хоть это и важно – всегда говорить правду, но, когда ты рассказываешь историю, можно немного изменить факты, чтобы сделать ее более интересной. Я надеялась, что, когда вырасту, стану такой же хорошей рассказчицей, как он.

Я поднялась, пересекла комнату, подошла к окну и посмотрела на залитый лунным светом двор. Рэмбо возился в своем сарае. Снегоход стоял под моим окном. Мужчину, запертого в дровяном сарае, не было слышно.

Я любила отца, когда была маленькой. И любила до сих пор. Кусто и Калипсо говорили, что он плохой человек. Я знала, что они беспокоятся обо мне, но все равно не могла в это поверить.

Утром отец сам приготовил завтрак. Мама осталась в постели. Овсянка, которую он сварил, была пресной и безвкусной. Трудно было представить, что вчера меня больше всего волновало отсутствие соли. Теперь я могла думать только о предательстве мамы. И дело было не только в том, что она лгала насчет журналов «Нэшнл географик», но и в том, что она изменила отцу. Я знала: он избил ее за то, что она притащила этого типа в дом, и поэтому она не встает с постели. Мне не нравилось то, что он бил ее, но бывали случаи, как вот теперь, когда она этого заслуживала. Папа сказал: раз мама была наедине с другим мужчиной в нашем доме, это значит, что она совершила нечто под названием «блуд», а когда женщины оджибве совершают блуд, их мужья имеют право покалечить их или даже убить, если сочтут необходимым. Мама не была коренной американкой, но его жена обязана жить по его законам. Я понимала: она заслуживает наказания, но, даже несмотря на это, не сказала отцу, что видела, как она поцеловала того мужчину.

Я почистила песком тарелки из-под овсянки и кастрюлю и вымыла их в холодной воде, а затем отнесла чашку с горячим цикорием человеку в дровяном сарае, как велел отец. Утро было солнечное и яркое. Снегоход казался еще больше при свете дня. Черный и блестящий, с ветровым стеклом дымчатого цвета и яркими зелеными полосами, он сверкал из-под слоя свежего снега. Он был совсем не похож на иллюстрации в «Нэшнл географик». Я оставила кружку на ступеньке крыльца и взяла шлем. Он был тяжелее, чем мне казалось, с куском темного изогнутого стекла спереди, похожим на щит. Обивка внутри была толстой и мягкой. Я надела шлем, оседлала снегоход так же, как тот мужчина, и сделала вид, что трогаюсь с места. Раньше я часто мечтала о том, чтобы у нас был снегоход. Мы могли бы тратить на проверку силков вдвое меньше времени, чем сейчас, добираясь от одного до другого на снегоступах. Один раз я спросила у отца, нельзя ли продать несколько шкур, чтобы купить такой. Он прочел мне длинную лекцию о том, почему индейские методы всегда превосходят изобретения белых людей, а «быстрее» не значит «лучше». А я подумала о том, что, если бы у нашего народа были снегоходы, они наверняка ими пользовались бы.

Я слезла со снегохода, взяла кружку и отнесла ее в сарай. Пар от цикориевого отвара больше не поднимался. Мужчина был прикован наручниками к столбу в углу. Его волосы слиплись от крови, а лицо распухло. Куртка и штаны исчезли. На нем было только теплое белое белье, которое мы с отцом тоже носили зимой, и больше ничего. Он зарылся ногами в поленья и опилки, чтобы защититься от холода. Я видела его торчащие пальцы. Руки он держал над головой. Глаза его были закрыты, а борода лежала на груди. Он больше не напоминал мне викинга.

Я остановилась в дверях. Не знаю почему. Это был мой сарай, моя хижина и мой холм. Я имела полное право находиться здесь. А мужчина был чужаком. Думаю, я боялась входить внутрь, потому что не хотела оставаться с этим человеком наедине и таким образом совершать блуд. Да, отец сам велел мне отнести ему кружку с отваром цикория, но блуд являлся для меня чем-то новым. И я понятия не имела, как он происходит.

– Ты хочешь пить?

Праздный вопрос, но я не знала, что еще сказать.

Мужчина приоткрыл один глаз. Второй распух и не открывался. Отец часто говорил мне: если я когда-нибудь возьму кого-то в плен, я могу его сильно избить, но важно оставить один его глаз зрячим, чтобы он видел, как я подхожу к нему, и понимал, что я собираюсь с ним сделать, – таким образом я получу психологическое преимущество. Когда мужчина заметил меня в дверях, он тут же попытался отползти так далеко, как позволяли ему наручники, и я поняла, что отец был прав.

– Я принесла тебе попить.

Я опустилась на колени в опилки и поднесла кружку к его губам, а затем достала печенье, которое мне удалось припрятать в кармане куртки, разломала его на кусочки и скормила ему. Ощутив его дыхание и прикосновение его усов к своей коже, я вздрогнула. Я еще никогда не находилась так близко к мужчине, не считая отца. Снова подумав о блуде, я смахнула крошки, упавшие мужчине на грудь.

Поев, он стал выглядеть лучше, хотя и не намного. Порез у него над глазом кровоточил, вся левая сторона лица раздулась и наливалась фиолетовыми синяками в тех местах, куда его бил отец. Сломанная рука, вытянутая у него над головой, могла стать проблемой. Я видела, как животные умирали и от меньших ран.

– Твоя мама цела? – спросил он.

– Она в порядке.

Я промолчала о том, что отец сломал ей левую руку. «Идеальная парочка», – заявил отец утром, рассказав мне, что ночью вывернул маме руку за спину и сломал точно так же, как и чужаку.

– Твой отец сумасшедший, – прошептал мужчина, указав подбородком на сарай, наручники и собственную наготу.

Мне не понравились его слова. Этот человек не знал моего отца. Он не имел права говорить о нем дурно.

– Тебе не стоило приходить сюда, – холодно сказала я. – Надо было оставить нас в покое. – И тут вдруг я поняла, что мне нужно узнать кое-что. – Как ты нас нашел?

Вопрос прозвучал не так, как я хотела. Так, словно я думала, будто мы потерялись.

– Я ехал по дороге с двумя приятелями и повернул не туда. Мы выпили. – Он произнес последнюю фразу так, словно она все объясняла. – Виски. Пиво. Не важно. Я долго пытался найти дорогу. А потом увидел дым. Я не знал, что этот дом… и что твоя мать…

– А что с ней? – Мне было все равно, больно этому человеку или нет. Если бы он сказал, что явился сюда, потому что влюблен в мою мать, я ударила бы его по сломанной руке.

– Я не знал, что твоя мать находилась здесь все это время. Что она жива и что твой отец… – Он осекся и как-то странно посмотрел на меня. – О боже! Так ты не знаешь…