– Мальчики хорошие?

– Отличные.

Наступила неловкая пауза, после чего мы возобновили наш неестественный диалог.

– Что ж, – как можно душевнее воскликнул Соммен, – нам пора! Пойду достану извозчика из паба.

По пути от причала мама попыталась взять меня за руку, но я сделал вид, что споткнулся, и держался в стороне от нее.

Мы сели в коляску и поехали. Снова сидя на облучке, я подумал, что оба они не в себе. Что-то, несомненно, произошло. Даже теперь они были необычайно молчаливы. Было ли это благоприятным для меня предзнаменованием? Мне страшно хотелось обернуться, но гордость не позволяла это сделать, хотя ушки у меня были на макушке. И все же сзади не было слышно ни звука. Они поссорились, в приступе радости подумал я. Не в силах больше сопротивляться желанию посмотреть, я, осторожно повернув голову, покосился через плечо. Производитель сигарет, наклонившись к маме и обняв ее за талию, целовал ее. О боже, моя собственная матушка, милующаяся в открытую, на глазах у всех с этим прохвостом… Я чуть не свалился с облучка.

Когда мы вернулись в пансион, я молча вылез из коляски и пошел прямо в свою комнату. Я сидел на краю кровати, глядя на выцветшие розы на обоях, когда услышал, как ручка двери повернулась и нерешительно, почти робко, вошла мама. Она села рядом и, словно извиняясь, обняла меня за плечи. Я подумал, что она раскаялась и готова попросить прощения за нанесенную мне рану, не только мне, но и нашей любви. Вместо этого она сказала:

– Лоуренс, дорогой, Чарли… мистер Соммен сделал мне предложение.

Некоторое время я не отвечал. Я онемел от шока. Я чувствовал страшное жжение в сердце, отчего хотелось кричать, умолять: «Мама, не делай этого, я прошу тебя, ради всего святого! Ты же знаешь, что мы всегда были вместе и как много мы значим друг для друга. Не делай этого, пожалуйста, не дай кому-то встать между нами!»

Но перед глазами всплыло то отвратительное объятие на виду у всех, и эти слова застряли у меня в горле. Ожесточившись, я холодно сказал:

– И что ты?

– Думаю, я согласна его принять, дорогой.

– Зачем? – Мой тон был почти презрительным. – Ты что, как это говорится, влюблена в него?

– Он мне нравится, дорогой. И я думаю, что он влюблен в меня. Конечно, он немного странноватый и не совсем тот, кого ты мог бы назвать… ну, не из тех людей, к которым ты привык, но он великодушный и добрый. Он такой веселый, и меня это устраивает. У него доброе сердце. Кроме того, так было бы намного лучше для нашего будущего, твоего, а также моего. Мне было трудно заниматься делами в одиночку. Так что нам не надо будет разлучаться, тебе не нужно будет ехать к дяде Лео. Мы могли бы жить вместе, в Лондоне. Чарли, мистер Соммен, говорит, что там есть много разных хороших школ. Ты ему нравишься, дорогой.

– Я не хочу ему нравиться. Я ненавижу его. – Я освободился от руки, обнимавшей меня, и, хотя мое раненое сердце разрывалось от любви, я безжалостно посмотрел на маму. – Он пройдоха, и больше никто, абсолютное ничтожество, типичный бабник. Что случилось с тобой, такой взыскательной! Бейли Найкол говорит, что он всего лишь выскочка из низов. Полагаю, тебе известно, что весь пансионат только и шушукается о том, как глупо ты себя ведешь, бегая за человеком, который моложе тебя, все только этим и живут.

– Лоуренс!

– И что тебе известно о нем, кроме того, что у него есть сигаретная фабрика и что он швыряется деньгами, как лорд? Две недели назад ты даже не знала о его существовании. И что ты рассказала ему о нас? Он знает, что мы практически в работном доме?

– Я не позволю тебе так говорить со мной! – Она отодвинулась к краю кровати и посмотрела на меня с болью и гневом. – Мистер Соммен никогда бы не стал меня спрашивать о наших обстоятельствах.

– Ну так он прекрасно меня обо всем расспросил, – усмехнулся я. – Вскоре после того, как мы приехали, он все пытал меня насчет бизнеса отца. Я, конечно, нахвастался ему, сказав, что отец создал прекрасный дрожжевой бизнес в Шотландии. Поэтому он, вероятно, думает, что миленькая маленькая вдовушка процветает. И именно поэтому он подкатил к тебе. – Мой голос внезапно сорвался: – Я видел, что он делал с тобой в коляске, пошлый прохвост!

Этого мама уже не могла вынести и, простонав, нанесла мне звонкий удар по уху, отчего я чуть не свалился с кровати. Мы смотрели друг на друга в наступившей страшной тишине. Не помню, чтобы она когда-либо поднимала на меня руку.

– Ты злой мальчик, – выдохнула она. – Злой, злой мальчик. Хочешь лишить меня маленького кусочка счастья, которого не было с тех пор, как умер твой отец. И что бы ты там ни говорил, несмотря на все эти твои выдумки, я сделаю так, как хочу.

Я встал и, перекрывая звон в голове, крикнул:

– Давай, делай! Я лишь предупреждаю тебя. Ты горько пожалеешь!

Я вышел из дому, горящее ухо зверски болело, и хотя мне теперь была ненавистна заводь, я снова оказался возле нее. Я сел на камень и сжал голову кулаками. Эта женщина, которой целиком и полностью принадлежало мое сердце, которую я так любил с тех самых пор, когда только открыл глаза, когда она впервые покормила меня грудью, – эта женщина предала меня. Моим первым порывом было бросить ее, узнать дорогу до Уинтона у первого встречного, который любезно отзовется, и отправиться форсированным маршем к дяде Лео, который, в конце концов, ожидал меня. Однако в этом плане было одно «но», заставившее меня вернуться. Я жаждал справедливости, и больше того – я хотел отомстить. Отомстить маме и этому занявшему мое место… шарлатану – это слово чуть успокоило меня. Был бы хоть кто-то, к кому можно было обратиться за помощью. Я ломал себе голову, отбрасывая одного за другим родственников Кэрроллов, равнодушных и бестолковых. Я даже рассмотрел как вариант Бейли Найкола. И тогда я подумал о Стивене – на благополучного, уверенного и надежного Стивена всегда можно было рассчитывать. И Стивен, ныне утвердившийся в министерстве труда, был в Лондоне.

Идея была настолько плодотворной, что у меня холодок прошел по спине. Я вскочил на ноги. Вернувшись в «Ардшил», я попросил у мисс Айли писчей бумаги и заперся в своей комнате. Растянувшись на полу, я взял карандаш и настрочил письмо Стивену. Через полчаса я уже отнес его на городскую почту, не забыв отправить как срочное.

Когда все было закончено, внезапное спокойствие охватило меня – вероятно, от сознания того, что, независимо от результата, я сделал решительно все возможное. В последующие дни я вел себя ровно и сдержанно. Хотя я тайком поглядывал на «них» за столом во время трапез, я напускал на себя равнодушный вид, и, когда они отправлялись в свои поездки, я больше не следил за ними, я мог позволить себе подождать. Несколько раз мама пыталась вернуться к этой теме и сломать барьер, который я воздвиг, но всегда безуспешно. Я не шел на уговоры и уступки.

Тем не менее, несмотря на все это, я был полон беспокойства, и, поскольку время шло, а от Стивена не было ни слуху ни духу, я с каждым днем все больше нервничал. Ардшил был на окраине города, и потому почту сюда доставляли лишь раз в день, так что ежедневно в три часа пополудни я торчал на крыльце, ожидая почтальона. Наконец в один дождливый день мне было вручено письмо. Да, на нем стоял лондонский почтовый штемпель. Я поспешно заперся внизу в туалете и вскрыл конверт.