Дорогой Лоуренс,

мне было крайне затруднительно найти свободное время, но я его нашел, поскольку посчитал твое письмо важным. В телефонном справочнике оказалось пять Сомменов, из которых один был указан как «торговец табачными изделиями» и «газетный киоскер» по адресу: 1026a, Майл-Энд-роуд, E. G. Затем я на автобусе отправился в этот вредный для здоровья квартал – еще не трущобы, но близко к тому. Бизнес Соммена – это жалкий магазинчик, на одном прилавке газеты, включая расписания скачек, а на другом – сигареты. Я вошел и купил – угадай что? – «Новости мира»! Меня обслуживала пожилая артритная дама в поношенном жакете, застегнутом на все пуговицы. В подсобном помещении девушка – темные неопрятные волосы, грязный рабочий халат – скатывала сигареты на маленькой ручной машинке. Раз уж я приехал, то заглянул и в ближайший паб – тремя дверями дальше, где получил всю необходимую информацию.

Глава семейства умер, мелким бизнесом, который идет к концу, заправляет вдова. Есть три дочери, одна из которых делает сигареты. У отца были какие-то связи для поддержки этого бренда, теперь их практически нет. Упоминались долги. Мать, девушки и сын живут над магазином.

В этом бизнесе сын, молодой человек, не принимает участия, о нем отзываются как о добром и щедром, готовом все сделать для товарища, но притом как о любителе покрасоваться, моднике и тряпке. Немножко поет и выступает на мужских вечеринках. Любит делать ставки, играет с переменным успехом и, когда ему повезет, устраивает себе стильный отдых. А работает он официантом в столичном спортивном Метрополитен-клубе в Вест-Энде.

Я верю, что эта информация приведет к финалу начинающийся роман. Передай маме, что я ее люблю, и скажи, чтобы она не делала глупостей.

Ваш Стивен

Страшная радость как электрический ток прошла по моему телу. Затаив дыхание, я уставился на эти убийственные слова – официант Метрополитен-клуба, – затем, отперев дверь, бросился к лестнице. Я не мог ждать – мне хотелось немедленно отомстить за все, что у меня накопилось в душе, меня просто разрывало от желания нанести смертельный удар не только надеждам моей мамы, но и ее гордыне.

Последние два дождливых дня мама в основном уединялась, отдыхая и читая в своей комнате после ланча. Я знал, что сейчас она там. Я чувствовал себя триумфатором – жестокая радость победителя пьянила меня, и кровь ударяла в голову, когда я, с письмом в руке, постучал в ее дверь.

– Войдите.

Она не читала, а стояла у окна с задумчивым видом, погруженная в грусть, которая в последние годы все больше и больше овладевала ею. Она повернулась и рискнула улыбнуться мне.

– Мама… – двинулся я к ней. Ее выражение, нежное и почему-то прощающее, лишило меня решимости. Но не только это; прежде чем я смог что-то сказать, она взяла мою руку и прижала к своей щеке. Тем не менее я не собирался поддаваться таким сантиментам. Теперь меня трясло, и я весь вспотел, но заставил себя продолжить: – Я должен кое-что тебе показать…

– Да, Лори, дорогой.

Все еще удерживая мою руку, она снова посмотрела в окно вниз. Инстинктивно мой взгляд последовал за ней. У входной двери стоял станционный кеб, и на его крышу складывали багаж. Затем, сгорбившись из-за дождя, с крыльца торопливо соскочила знакомая фигура, хотя на сей раз на ней не было ничего шотландского, и нырнула в кабину. Дверь захлопнулась, извозчик взобрался на свое сиденье, и кеб уехал.

В маленькой спальне воцарилась мертвая тишина.

– Он уехал? – пробормотал я.

Она медленно кивнула и повернулась ко мне:

– Я его отослала.

– Почему?

– Был твой отец, Лоуренс. И теперь есть ты. Я вдруг обнаружила, что для кого-то еще места нет.

Горло мне сдавило спазмом – я не мог ни говорить, ни глотать. Я уставился на нее, затем сжал письмо в бесформенный комок и, закрыв глаза, бросился к ней на грудь.

Местообитанием моего дяди Лео был четырехэтажный склад, названный почему-то «храмом тамплиеров»[89] и расположенный в малопригодном для проживания районе Уинтона, известном как Горбило. Здание, стоящее на пересечении двух неприглядных узких улиц, мощенных булыжником, было старым и в плохом состоянии, а боковые, под слоем штукатурки окна были нарисованы черной краской, но поскольку оно стояло в центре города, рядом с Аргайл-стрит и недалеко от доков, это, по-видимому, с точки зрения коммерции имело для моего дяди решающее значение. Однако для проживания привлекательного тут было мало. На верхнем этаже были жилые помещения – множество комнат по обе стороны длинного темного коридора. Однако поскольку я только приехал поздно вечером, то покамест не знал о предназначении этих комнат, довольствуясь лишь своей собственной, с железной кроватью, умывальником и треснутым плетеным стулом, которая находилась в дальнем конце коридора, и кухней в другом конце, где вроде как домашняя работница моего дяди, Энни Тобин, дала мне на ужин хлеба и сыра.

Я спал урывками, просыпаясь от звонков трамваев на Аргайл-стрит и от ноющей боли в груди из-за мамы, которую я проводил накануне днем на Центральный вокзал. Из-за того что нам предстоял целый год разлуки, расставание было трудным, хотя мама и говорила, что время пройдет быстро. Но утро принесло обещание нового опыта. Я встал, умылся и оделся, затем, открыв дверь, осторожно отправился на поиски завтрака.

Миссис Тобин стояла у кухонной плиты. Она была толстой, расплывшейся, лет пятидесяти пяти, с ярко-красным из-за прыщей лицом, маленькими, глубоко посаженными голубыми глазами и седыми лохмами волос, которые, казалось, стояли дыбом. На ней был старый коричневый передник, на ногах красовались теплые домашние тапочки.

Вдобавок к тому, что она была толстой и растрепанной, ее сильный ирландский акцент и фамильярные манеры уже успели оскорбить меня, и я определенно решил, что миссис Тобин мне совсем не нравится.

– Разве мой дядя еще не встал?

Она обернулась и добродушно улыбнулась:

– Он уже с добрый час как встал и ушел.

– Он пошел на мессу? – спросил я, не найдя никакой другой причины для столь раннего отсутствия.

Миссис Тобин громко рассмеялась. При этом ее живот затрясся, а голубые глаза полностью скрылись в складках воспаленной красной кожи. Боже мой, подумал я, похоже, что-то может ее рассмешить.

– Дорогой мальчик, – наконец ответила она, – этот человек уже лет тридцать, не меньше, как не ступал в церковь. Он злостный атеист – вот кто он. Но ты скоро привыкнешь к его приходам и уходам, хотя самому Богу неведомо, чем он там промышляет. Делец, никак не меньше. Хочешь завтракать?

– Пожалуйста, – холодно сказал я, решив пресечь всю эту фамильярность.