– Пора. У нас приплод уже намечается. Да и 19 уже.

А вот мой друг Андрей, студент университета, на ту же тему, в том же возрасте, после двух кружек пива в Петрополе:

– Нам нельзя жениться. Наша невеста – литература. Желанная, прекрасная девственница, которая ждет, когда мы грубо возьмем ее талантом и силой. А пока мы только дрочим. Спорим, мечтаем, пытаемся что-то изобразить… А сами боимся. Страшно. А вдруг не получится?

– А вдруг не получится?

– Получиться! Трахнем ее так, что за океаном слышно будет, как она кончает.

Не знаю, как за океаном, но в СССР литература была девой строгих правил и охотно давала только членам партии, которые умело соблазняли ее фантазиями в стиле социалистического реализма. И кончала она только с благословения писательской организации. Мы и в этой среде были чужими.

В какое-то время мысль о том, чтобы утратить эту гнетущую девственность, становится для многих навязчивой. Тут есть два пути. Или утратить. Или соврать. Врать приходилось главным образом тем нервным и самолюбивым юношам, которые уже давно и мучительно доказывали всем, что они круче вареного яйца. Нам (ой, проговорился!) вообще приходится не сладко.

В юношеском сексе, как и в спорте, побеждают здоровые натуры, лишенные рефлексии и стыда, ума и воображения. Они мало читают, и, соответственно, им не приходится преодолевать длинный и тернистый путь от признания пушкинской Татьяны Лариной до влагалища Ирки Петуховой, которая, лежа на спине и не выпуская изо рта сигарету, рассказывает Ваське последние школьные сплетни.

Несколько раз я расспрашивал Славку Петрова, который потерял девственность еще в седьмом классе, как это было и как надо.

– Было? На сеновале. Ну… сначала ты ее целуешь… Везде.

– Как это везде?

– Ну да. Губы, лицо, грудь, живот, ноги, попу….

– Попу?!

– Да. А что? Им нравиться. Некоторые балдеют, если их целуют там… ну ты понял. Я не пробовал, не знаю… А потом залезаешь на нее, и… Первый раз я чуть не обосрался. Тыкаю, тыкаю и – никак! Не лезет! Аж, пот холодный прошиб. А она тогда взяла рукой и сама направила. Она опытная была, лет на десять меня старше. Разведенка. Деревенская. Любила это дело.

У Славки была взрослая любовница. Во дворе ему было скучно, и я его прекрасно понимаю.

Все мои надежды я возлагал на русскую деревню.

Глава 20. Деревня

Про русскую деревню в Советском Союзе было написано много прекрасных строк. В 70-е годы любить деревню было модно. Дескать, устал от города – езжай в глубинку. Там – чистые родники, чистые нравы, чистые продукты. Там – правда. Там – начало и конец всего. Так сказать, альфа и омега.

Поколение родителей ностальгически вздыхало, вспоминая, как горько пахла русская печь морозным зимним утром, как свежо и ароматно дышала апрельская пашня, вспаханная гусеничным трактором, как весело потрескивала под ногами протоптанная к колодцу льдистая тропинка, как на выжженных солнцем рыжих проталинах робко мерцал первый цветочек мать-и-мачехи, как приходил, наконец, по весне первый, долгожданный, по-настоящему теплый день, когда старики вылезали из зимних нор своих и мостились на завалинках вместе с первыми сонными мухами.

У моей мамы глаза затуманивались, когда она вспоминала, как бездонный звездный небосвод накрывал призрачно-белые поля, когда она с подругой Алей (ставшей потом моей теткой, между прочим) ночью возвращалась домой с танцев из соседней деревни.

– Красота – необыкновенная! Далеко видно вокруг. Тихо! Наст под ногами скрипит, пар изо рта. Страшно было. А вдруг волки? Их после войны много развелось. Смотрим-смотрим вокруг, не мелькнет ли где тень. Мы с Алькой для храбрости иногда по стакану самогонки выпивали перед танцами. Тогда весело. Бывало, идем, держимся друг за дружку, шатаемся, а то и упадем от хохота. Хохотали мы тогда с Алькой по любому поводу, как ненормальные. Дед очень не любил это, ругался.

Это была одна правда о деревне. Иногда, в минуту грусти, вспоминала мама и другую.

– Бывало, соберемся в избе, что почище, девки, парни, музыку заводим, но не танцуем. Парни молчат, смотрят друг на дружку волком. Потом девчонки как по команде – брысь из дома. А парни свет выключат и ну, биться!

Как бились? Опять же слово моей маме.

– Красивый был парень, лихой. Я таких любила. Волосы пепельные, глаза – голубые! Никого не боялся! Я за него замуж хотела выйти. И вот как-то махновские сговорились, выманили его из клуба во двор и забили до смерти. 17 ножевых ран потом милиционеры насчитали. Он в Острове умирал. Тяжело. Так и не выдал никого. Дрались почти всегда. Кольями. Солдаты к нам приходили из части. С ними дрались. Я гуляла с одним. С Волги. С собой звал, а потом пропал. Ему колом голову пробили.

Эти бессмысленные жестокие драки в сельских культурных центрах я и сам помню хорошо в семидесятых. Деревня собиралась на танцы, как на бой. Готовились. Совали в карман, кто свинчатку, а кто и ножик. Танцевали местные мало, неуклюже, неохотно; в основном зажигали городские щеголи, особенно студенты, приехавшие к родственникам на каникулы. Девчонки в нарядных платьях жались у стен с плакатами, а пацаны в темных углах злобно пялились на этот праздник жизни и разжигали в груди пожар мести. Мстили не только городским, чтоб много о себе не думали, мстили и деревенским. Якобы за то, что кто-то у кого-то девку увел. На самом деле за жизнь свою беспросветную, глупую, скучную…Словно и не показывали им, дремучим варварам, накануне фильм, как нужно жить и веселиться в стране советской честному труженику. Словно и не читали им, лешим, в клубе лекцию о вреде пьянства… Словно и не боролись сообща за высокую культуру быта!

Советская власть вообще любила бороться. И за права негров в Америке, и за высокие удои на Тамбовщине. Только вот за себя, родимую, не смогла, когда в 91-м бесславно закончились ее дни.

С православными праздниками в Острове власть боролась оригинально. Накануне Пасхи, вечером, особо ретивых забирали в кутузку. Официально – за распитие спиртных напитков. Выпускали, когда крестный ход заканчивался и религиозный дурман якобы выветривался из хмельных голов. Любопытно, сколько атеистов таким образом воспитали районные власти? Если, конечно, смысл подобных мер заключался в этом… Пытаюсь представить себе эту картину. Протрезвевшего Ваську выпускают из кутузки поздней ночью. С трудом дождавшись утра, он бежит в районную библиотеку и умоляет дать ему почитать Маркса или Ленина.