Казалось, сложная обстановка, в которой шла боевая работа, только разожгла стремление солдат как можно лучше решить поставленную задачу, ярче продемонстрировать свое боевое мастерство.

Бронину понравилось, как провел показное занятие Пучинов. Заметил он и то, что организация тренировки произвела впечатление и на командиров батарей, наблюдавших за действиями передового подразделения.

— Отныне всем делать так! — заключил командир дивизиона.

В дальнейшем он строго контролировал, чтобы тренировки ракетчиков проходили на сложном тактическом фоне, с имитацией воздушного налета с различных направлений, с вводными о выходе из строя отдельных специалистов и части боевой техники.

Как и опасался капитан Чугуев, на первых порах не все получалось гладко и ровно. Случались и досадные сбои. Смотришь, офицер ограничил тренировку лишь отражением единичной цели «противника», словно в реальном бою вокруг будет царить безмятежная обстановка, в которой не произойдет ни потерь личного состава, ни повреждений аппаратуры. Да и показатели выучки в этот период заметно снизились — многие солдаты и сержанты терялись при решении сложных вводных, допускали ошибки.

Но майор Бронин твердо стоял на своем — упорно готовил подчиненных к действиям в самых трудных условиях. Он был рад, что в дивизионе нашлось немало энтузиастов, которые с увлечением взялись за совершенствование учебного процесса. В первую очередь, это капитаны Пучинов, Чугуев, Колтевский. Да и другие офицеры тянулись за ними.

Партийное собрание однозначно высказалось: коммунисты не должны терпеть никаких послаблений на занятиях.

Алешин не считал себя человеком, склонным к эмоциональному восприятию мира. Но в то же время не мог не признаться себе: рассказ Бронина о подвиге капитана Кузнецова произвел на него большое впечатление. Алексей невольно сопоставил свою жизнь с жизнью капитана, спросил себя: «А как бы я поступил на его месте?» Однозначного ответа не нашел, но понял, что над каждым своим шагом, поступком надо думать, чтобы не оплошать, чтобы выкладываться в деле больше и лучше. Он не позволял себе расслабляться и требовал этого от подчиненных. На занятиях особенно следил за операторами — стремился до автоматизма оттачивать их действия.

И еще одна мысль стала терзать старшего лейтенанта. Никак не забывался тот вечерний разговор с Губановым, когда он фактически отказал лейтенанту дать рекомендацию для вступления в ряды КПСС. В разговорах с Игорем он старался избегать этой темы, но все чаще думал: прав он или нет? Понимал, что и Губанов постоянно помнит важный для него разговор, ждет его продолжения. Он, конечно же, не прекращался, только не в прямом смысле, а в наращивании напряжения боевой учебы, в повышенной требовательности к нравственности офицера, в повышенной активности коммунистов. И «язык» реальных поступков был порою выразительнее любых слов.

Предпочитая дело словам, Алешин с помощью штаба дивизиона внес ряд поправок в планирование боевой учебы. Это, по его мнению, должно было резко повысить качество тренировок. Так оно вскоре и получилось.

Днем и ночью вращались чуткие крылья антенн. День и ночь зенитчики-ракетчики внимательно вглядывались в матовые экраны локаторов, стремясь увидеть, распознать цели на самых предельных расстояниях. Часто, очень часто операторы выходили из аппаратных мокрые от пота, изрядно уставшие от напряжения, но глаза их излучали радость. И это было понятно. Какой профессионал своего дела не станет радоваться, если растет его профессиональное мастерство!

Заметно прибавил в деле лейтенант Губанов. Алешин это видел. Однажды утром командир батареи уже сел за стол, чтобы написать лейтенанту рекомендацию, но тут же отложил ручку. Все-таки еще рано, надо повременить. Хоть и трудится Губанов старательно, а дела во взводе пока не блистали, да и с подчиненными взводный не нашел общий язык — в одних случаях он жесток и крут, а в других пассивен и мягкотел.

«Да, надо повременить, — подвел итог размышлений Алешин. — Ведь если говорить по большому счету, то рекомендацию Губанову я должен давать не только от своего имени, но как бы и от имени его подчиненных. И они, если я не ошибаюсь, не одобрили бы мою поспешность…»

Алешин не ошибался. И вскоре в этом смог убедиться зримо и четко.

Однажды после очередных занятий, которые затянулись до позднего вечера, Алешин поужинал в офицерской столовой и пошел в общежитие не прямой, как обычно, а окружной дорогой. Чтобы расслабиться после трудового дня.

Эта дорога огибала солдатские казармы, сквер, аллею Героев, петляла между домами офицерского состава и выходила к гостинице с тыла. Здесь, в тиши деревьев, дышалось легко. В кустах сирени, что у самого забора, заботливыми солдатскими руками из сухого ствола толстой березы были сооружены уютные скамейки. На одной из них Алешин любил посидеть и подумать о самом сокровенном.

Вот и сегодня он подарил себе минуту уединения, когда мог отвлечься от текущих дел, помечтать о ней — об Оле. «Нет, — рассуждал он с самим собой, — в теории относительности упущен, по-моему, один важный момент, который обусловлен не физическими, а психологическими законами. По законам физики время замедляет бег, когда мы приближаемся к скорости света. А по законам психологии? Оно летит стремительно, когда любимая рядом, и тянется бесконечно долго, когда ее нет… Сколько дней и часов осталось до встречи с Ольгой?»

Он не успел подсчитать — неожиданно услышал чьи-то голоса. Они принадлежали двум солдатам, которые возвращались из спортивного городка.

— Жарко? — спросил один из них.

И Алешин сразу узнал голос рядового Тимонина.

— Аж взмок! — ответил другой. — Будто получил очередной нагоняй от Губанова. Отдохнем, а?

Алешин узнал по голосу и второго — то был рядовой Гонтарь.

Солдаты, сняв куртки спортивных костюмов, присели на скамейку неподалеку от офицера. Алексей Дмитриевич видел их, освещенных луной, хорошо, а те из-за густых кустов сирени не замечали его.

— Да, с нашим взводным не соскучишься, — продолжил разговор Тимонин. — Сколько он Китикову нарядов влепил?

— Не меньше двух, — ответил Гонтарь, закуривая сигарету. — И поделом ему, — добавил он равнодушно, пуская колечки дыма, — а то совсем раскис из-за бабы.

— А я против! Ты разберись вначале, за что наказываешь, — разволновался Тимонин. — У Павла, знаю, кошки на душе скребут. Китиков и экрана-то не видит. А мне, спрашивается, за что взыскания объявил? Занимался, видите ли, после отбоя. Но чем? Посторонним? Нет же! Серьезным делом — станцию хотел изучить получше…

— Отсюда вывод: шибко не старайся, — тем же подчеркнуто спокойным, равнодушным голосом ответил Гонтарь. — Ибо ежели шибко поспешишь, то людей насмешишь.

— Что-то не пойму я тебя, — возразил Тимонин и повысил голос: — Кончай дымом воздух отравлять! Право же, не пойму… Сам-то на собраниях выступал — голосовал за отличный взвод, призывал подналечь, требовал разобраться с теми, кто тянет батарею назад. Вот я и решил поднажать. А когда