Но я не взглянул. Удержался.

Моя одиночная палата была залита ярким искусственным светом. Таким назойливым, что он просачивался даже сквозь сомкнутые веки – так иногда бывает. При таком освещении, когда всматриваешься в глубь себя с закрытыми глазами, иногда начинает казаться, что еще чуть-чуть – и обретешь дар ясновидения. Откроется, так сказать, третий глаз. И ты будешь «видеть все», причем не в смысле «все, что происходит», а в смысле «видеть все вещи такими, какие они есть». Ч-черт, схожу с ума?

Однако к медицинской панели Хвови не прикоснулась. Она сидела рядом и, так мне казалось, вглядывалась в мое лицо. Несвежее и опухшее уж наверняка. Но чем дольше она смотрела, нервно покусывая нежно опушенную губу, тем более крепла во мне уверенность: это не ротмистр Аноширван, не Хвови.

Тогда кто?

Может быть, захожая молоденькая медсестра? Из-под шапочки выбивается черная блестящая челка; вздернутый носик, задорные глаза дурашки, повидавшей на своем двадцатилетнем веку и диптихи рассеченных трупов, и триптихи раскроенных черепов, но резвой любви к художественной стороне жизни между тем не утратившей. А может, молодая доктор из пехлеванов? Нет, доктор вряд ли, скорее медсестра…

Ведь можно такое себе представить – она приметила пленного русского пилота из палаты номер… какая там у меня палата?.. мимоходом присмотрелась к нему, курящему исподтишка в постели. Каждый раз, пробегая с поручением мимо прозрачной (лишь в одну сторону) стены его бокса, она невольно замедляла шаг… Пока однажды дуновение незнакомого теплого ветра не коснулось прозрачных персиковых волосков на ее щеке, пока не поселилась в ее сестринской душе непонятная, но волнующая (потому что запретная) приязнь к этому самому худородному пилоту Пушкину. Вот она и решила зайти, ведь все равно пациент спит.

Она посидит, подумает о любви, о войне, а может – о новом сериале, сентиментальном и торжественном, как и все у клонов, где выяснения отношений перемежаются беззаботными песнями-плясками. Там у них в местах, где в земных сериалах имеют место быть долгие поцелуи взасос, обычно идут вокальные дуэты куплетов на восемь—двенадцать… Помурлычет себе под нос такой куплет – и вернется на свой пост медицинской сестры мечтать дальше и пить свой зеленый (хотя по цвету желтый, как моча диабетика) клонский чай.

Интересно, она симпатичная?

Но глаз я не открыл.

Может быть, чтобы не разочароваться.

Хотя нет, я знал точно, как то, что командование ведет российскую армию от победы к победе: рядом со мной сидит красивая молодая женщина. С тщательно очерченным природой овалом лица, разлетающимися черными бровями и темными, сочными, как херсонские вишни, губами. Ее смуглая кожа, не тронутая косметикой – косметика у них, в Великой Конкордии, только для шлюх, – кажется отполированной солнцем до нефритового блеска, а глаза ее черны как сажа и сияют. В них – несгибаемая сила и непобедимая слабость, хотя силы, конечно, больше. Ее огромные глаза – как звезды над Чахрой, рыдают от обиды и безмолвно ликуют, ведь она очень рада меня видеть.

Я знал, видел третьим глазом, а может, осязал третьим осязанием, что она сидит ровно, привычно выпрямив спину. Не закидывает ногу на ногу, как наши девчонки-морковки в баре поселка Медвежий, нет-нет. А ее руки, тонкие, узкие, с коротко, как у хирургов, подстриженными ногтями, лежат на коленях. Если она сейчас встанет, то окажется худой и рослой, почти такой же высокой, как я. Но она не встанет, я просто чувствую. Она будет сидеть рядом, чуть наклонившись ко мне. Она не улыбнется. И ничего не скажет. Она вообще не очень-то любит улыбаться. И не любит говорить.

Ох и не скоро же до меня дошло, чей портрет нарисовали мои услужливые «третьи чувства». А когда дошло, вдоль моего позвоночника побежали россыпью ледяные мурашки. На секунду мне стало так страшно, как никогда не было в моей жизни. Потому что рядом со мной сидела Исса.

Мертвая, но странным образом живая.

Но потом в сырых подвалах моей души словно бы переключатель щелкнул. И страх исчез.

Закопошились мысли. «Но почему обязательно мертвая? Может, никакая и не мертвая… Медицина шагнула далеко вперед… Вдруг, когда нас с Риши увели конвоиры, клонам удалось эвакуировать Иссу с „Яузы“… А потом… А после этого… В каком-нибудь экспериментальном, сверхсекретном госпитале они пришили моей любимой голову, приклеили пальцы к рукам, скрепили правое с левым, наново наполнили ее сосуды самой нежной синтетической кровью…»

К счастью, на этом мое сознание прекратило попытки рационализировать явь. И я решил, что, если рядом со мной сидит мертвая Исса, значит, пусть сидит и дальше. Я не возражаю. И даже не боюсь.

Наверное, это покажется странным, но глаз я все-таки не открыл. Не смог.

Между тем мое тело ожило, напряглось – слишком уж хорошо оно помнило, не хотело забывать тот высокий, кипящий восторг, который близость этой девушки во мне возбуждала. Кровь, еще час назад вязкая, полумертвая, ожила, легкие принялись всасывать кислород, а костный мозг – космическую прану.

Исса тоже подобралась. Переменила позу – наклонилась ниже, приблизилась ко мне на расстояние шепота, я почувствовал, как щекочет мою желтую щеку ее легкое дыхание. Вот она вернула на свое плечо прядь волос, которая невесомым черным грузом бухнулась на мою ортопедическую подушку с застиранным штампом. Поерзала чуть – деликатно скрипнул под ее попой дерматин обивки. Интересно, она, как всегда, в своем армейском комбинезоне с широкими накладными карманами? Тогда в котором из двух комбинезонов – «парадном», с умилительным клиновидным вырезом на груди и приподнятыми плечиками? Или в обычном, без всяких убогих прикрас?.. Что?.. Я почувствовал, как на мою грудь легла ее рука. Совсем не холодная. Кто сказал, что руки у призраков обязательно должны быть холодными? Нет, теплая, как неделя на меже между июлем и августом. Всхлипнула липучка на моей белой в зеленую риску хлопчатобумажной пижаме, вздохнула еще одна, сердито чихнула последняя. Исса неспешно провела рукой сверху вниз, по груди, по животу… что ж, ни одного кубика на прессе не осталось, не то что тогда, в Хосрове… вот ее пальчики уткнулись в убогую преграду пояса – естественно, тоже хлопчатобумажного. Еще две хлипкие липучки – на штанах… И вот уже на коже моего живота зарозовел свежий отпечаток поясной резинки. Господи, да чем же я заслужил-то? Наверное, все-таки ничем. Такие вещи либо даются тебе судьбой просто так, либо вообще никогда не случаются…

Я почувствовал, как прогнулся матрас слева и справа от меня – это моя мертвая любовь взгромоздилась на узкое стерильное ложе. Накрыла мои исхудавшие бедра своими, неширокими, оставалось лишь положить руки ей на талию. И посмотреть на нее со слепой преданностью в слепом взоре…

Да-да, катитесь к чертям, последние сомнения: это Исса. Бывают такие вещи, которые невозможно перепутать с другими похожими вещами. Скажите, сколько раз мои руки лежали здесь, а большие пальцы осязали эти выдающиеся вперед подвздошные косточки, когда мы танцевали, когда мы не танцевали? Не скажете? Ладно, я и сам знаю. Не более десяти раз. От силы двенадцать. Пусть лучше будет двенадцать. А этот раз – пусть будет тринадцатым.