«Как Ахмед верил мне», – мелькнуло в голове у Кёсем. Да, последние их годы с мужем нельзя было назвать безоблачными – они и не были такими! Но об измене Ахмед ничего не знал.

Но она никогда не наговаривала на Картала! Никогда не выдавала его ребенка за шахзаде!

И тем не менее…

– Султан велел задушить Ибрагим-пашу. И вот темной ночью…

Да что же у этого евнуха все события происходят темной ночью! Кёсем внезапно рассердилась, так что почти прослушала историю о последнем совместном ужине султана Сулеймана и Ибрагим-паши. Но вот историю об окровавленных руках выслушала очень внимательно.

– И говорят, – вещал Юзман, – что и до сей поры Ибрагим-паша приходит на помощь своей крови, случись его потомкам попасть в беду. А как знак своего присутствия оставляет окровавленный отпечаток ладони. По нему потомки Ибрагим-паши узнают своего почтенного предка, павшего жертвой роксоланки Хюррем и ее козней! Да пребудет же над всеми нами милость Аллаха и да избежим мы подобного, наслаждаясь благами, ниспосланными нам с небес!

– Да будет так, – кивнула Кёсем. – Благодарю тебя, о почтеннейший, история твоя вышла занимательной.

«И ее распространение необходимо прекратить как можно скорее», – добавила она про себя.

Проводив евнуха с почетом и выслушав кучу уверений о том, что память Юзмана хранит и не такие диковинные истории, Кёсем возвратилась к себе и принялась нервно вышагивать по комнате. Мысли вновь вернулись к услышанному, а от него перескочили к делам дней сегодняшних.

Сколько их было – вот таких вот потаенных детей? Шахзаде Яхья, то ли скрывшийся, то ли появившийся снова, то ли умерший, то ли воскресший… ее малыш Тургай, такой маленький, такой невинный… И вот теперь – сын Ибрагим-паши.

Или дочь?

В конце концов, что-то такое Башар упоминала в одной из дружеских бесед, да и Ибрагим-паша, если считать, что это был он, появился не перед ней – перед ней он так и не открыл лица, – а перед Тургаем и Карталом… Но Михримах, дочь Хюррем-хасеки, вышла замуж и жила долго и счастливо, перед смертью облагодетельствовав пару провинций, если верить официальным хроникам!

Впрочем, стоит ли им верить, этим хроникам? Они не упоминали о связи роксоланки с Ибрагим-пашой; их составители понятия не имеют о Тургае, и, если всем повезет, не будут иметь о нем понятия! Он вырастет, станет красивым мужчиной, проживет счастливую жизнь, если благословит его на то Аллах. А Кёсем останется словно бы и ни при чем.

Как же больно от этих мыслей – словно сердце превратилось в осколки, и их безжалостно давят в медной ступке тяжелым пестиком!

Чтобы отвлечься от сердечной боли, Кёсем принялась усиленно размышлять о Яхье. Правда ли, что он сумел выжить? Картал убежден, что нет, но насколько можно ему доверять?

О Аллах, что же она делает! Дворец настолько извратил ее мысли, что она даже не в состоянии полностью довериться любимому мужчине!

Но вновь всплыл в голове рассказ старого Юзмана. Сулейман доверял своей Хюррем, и Ибрагим-паша доверял ей – что же они оба получили взамен? И кто на самом деле был ребенком Ибрагим-паши?

– Эта тайна может подождать, – прошептала Кёсем, желая успокоиться. – Столько лет ждала – и еще подождет. Это неважно. Важен Яхья. Яхья – и только он! Или тот, кто прячется под его личиной.

Только Яхья – и никто больше. А со слухами она разберется.

Кёсем сглотнула, вдохнула глубоко и выпрямилась. Она не перепуганная девочка. Она – Кёсем-султан, и ее противники горько пожалеют о том, что выступили против нее.

В тишине она позвонила в колокольчик и велела явившейся на зов девочке-служанке предупредить Халиме-султан о визите родственницы.

Кое в чем сейчас может быть полезна и Халиме-султан.

Мастер сцены в театре теней о Карагёзе и Хадживате

Все знают, что Кёсем любит гулять по саду…

Да и мудрено ли не любить? Хороши сады в Дар-ас-Саадет, деревья рассажены в прекрасно продуманном беспорядке, сплетаются гармонично несимметричными кронами, на чью кажущуюся первозданность умелые бостанджи тратили не одно десятилетие, – а может, даже и не одно поколение бостанджи, ведь многие деревья тут куда старше любого садовника. Но даже если и не старше, выглядят эти деревья так, словно были здесь от начала времен и пребудут до их окончания, и нет ничего более неизменного в их непрестанной изменчивости. Дарят тень измученному солнцем взору, дарят благословенную тишину слуху, измученному постоянным гомоном человеческих голосов, дарят подобие безопасного укрытия рассудку, измученному гаремным укладом, где все всегда происходит на глазах у всех и спрятаться невозможно.

Каждое дерево в отдельности – шедевр садоводческого мастерства и гордость садовника-бостанджи, их кроны формируют лишь мастера, косоруких помощников из младших янычар до такого не допускают, используют лишь на работах простых и грубых: вскопать, прополоть, обрезать засохшие ветки, убрать опавшие листья. На деревьях в Дар-ас-Саадет нет ни единой некрасиво торчащей веточки или грубо нарушающего общую гармонию сучка – все кажущиеся нарушения продуманы и преднамерены, они только усиливают общее ощущение правильности. Так, говорят, в древности неверные обитатели этих мест, еще звавшиеся даже не ромеями, но эллинами, специально искривляли мраморные ступени и колонны своих дворцов, чтобы те на взгляд казались идеально ровными. Только у них в руках был мертвый камень – тут же живое зеленое кружево, сплетенное умением истинного мастера в изящный живой лабиринт и превратившее часть аллеек в тенистые зеленые туннели, влекущие утомленных постоянной толкотней желанным уединением и отгороженностью от человеческой суеты.

Крохотные беседки, заплетенные виноградом, так и манят присесть на скамьи из тяжелого каменного дерева или не менее тяжелого мрамора, отполированные за долгие годы как руками искусных рабов, так и не одним десятком седалищ здешних обитательниц. Журчащие фонтанчики и искусственные ручейки, беспечные птички, перепархивающие с ветки на ветку. Яркое утреннее солнце разбивается брызгами на текучей воде, дробится в стеклах цветных витражей дворцовых павильонов и в самоцветах, украшающих одежды знатных сановников, острыми высверками режет глаза – и, раненое навылет, стекает на желтый песок по бритвенно-острым лезвиям обнаженных сабель привратников.

– Не задирай голову, Хадидже. Сегодня яркое солнце. Ты же не хочешь, чтобы у тебя нос покраснел?

– Нет, госпожа.

– Не называй меня госпожой, когда мы одни, мы же договорились.

– Как скажешь, госпожа.

Все знают, что Кёсем не любит гулять одна даже по прекрасным тенистым аллеям Дар-ас-Саадет. Раньше компанию ей составляли Хадидже и Башар, подруги детства, и было им позволено рядом с султаншей столь многое, что положению их люто завидовали прочие обитательницы Дома Счастья. Та, которая в девичестве звалась Хадидже, правда, заболела и почти сразу перестала появляться в саду, однако оставалась Башар – оставалась, даже когда вышла замуж; она часто посещала женскую половину дворца, потому что у ее мужа вечно были какие-то очень важные государственные дела с правителями Блистательной Порты, сначала с Мустафой, а потом и с Османом. И этот человек, должно быть, чрезвычайно любил свою жену и детей, ибо никогда не мог отказать им в просьбе взять с собою и их, чтобы подруги могли вдосталь наговориться о своем, о женском, пока мужчины решают свои дела: те самые, государственные и очень важные.