— Вопрос по существу, ваша честь, но вам придётся оставить его без ответа впредь до дальнейших распоряжений. Вы сейчас вернёте этот сундук туда, где его взяли, снимете с него колёсики и придёте ко мне.

— Куда? — спрашивают они хором.

— В хижину из бамбука, бамбука! В хижину из бамбука, бамбука! — напеваю я. — Хочу допросить этого милого сенегальца из лифта. Думаю, что я найду его на кухне.

Я хорошо предположил, ибо первый, кого я вижу рядом с огромной горой тарелок, которой не страшны килевая и бортовая качка (кстати, незначительная), — это не кто иной, как парень, которого я только что видел.

— У вас найдётся минута для меня? — не церемонюсь я.

— Нет, — отвечает он категорично, — у меня работа.

Сразу же шеф чего-то (это видно по знаку «ситроена», который он носит на лбу) наплывает на меня как щербет на сковороде.

— Что вам угодно, месье?

— Поговорить с этим симпатичным посудомойщиком.

— Он на работе!

— Я тоже, — говорю я, показывая карточку с триколором шефу-неизвестно-чего.

— Что? Полиция на корабле? — разевает тот рот.

— На корабле, по левому борту, по правому, от кормы до носовой части, от винта до антенны радара, полиция всюду! Зарубите это на носу…

И, не жалуя его вниманием, беру мойщика под руку и увожу в направлении просторного зала для рубона, пустого в этот утренний час.

— Что вы от меня хотите? — спрашивает он, не проявляя видимого беспокойства, как только мы остались одни.

— Откровений, — говорю я ему. — Во-первых, касательно вашей личности.

Он улыбается.

— Вот уж откровения, в которых нет ничего тайного. Меня зовут Архимед Эврика. Так меня назвал мой отец, который жил по законам, — добавляет он не без юмора, — некоторые сомневающиеся среди вас это уже заметили. — Он прочищает горло и продолжает: — С конца июня моя настоящая личность — «Доктор Архимед Эврика», ибо я успешно защитился по медицине в Парижском университете.

— И вы моете посуду?

— Надо на что-то жить, пока я не начну практиковать. Для того чтобы открыть своё дело, я должен сделать выбор между сенегальскими джунглями и шестнадцатым департаментом, то есть между простым решением и снобизмом. Идеал, чтобы преуспеть, это заниматься врачебной практикой в джунглях в одежде от Лапидуса или в шестнадцатом в одежде бубу. И всё же я думаю, что отдам предпочтение второму решению.

Он мне подмигивает.

— Для полицейского вы производите впечатление умного человека, господин… инспектор.

— Комиссар!

— Меня это не удивляет, и я вам предсказываю, что это только начало. Видите ли, если я выбрал помои «Мердалора», то только потому, что я рассчитывал сделать здесь интересное завоевание. Я повторяю, мне надо открыть свое дело, и вы себе представить не можете, во что может обойтись медная табличка в Пасси или в Лямюэт. Зато вам известно, дорогой господин комиссар, если жизнь у грязных негров полна превратностей, у нас есть и большое преимущество: наша репутация мужчин — это не миф, должен вам заметить… Франция, что бы она ни говорила и что бы она ни мнила о себе, гораздо более расистская, чем об этом думают французы. В Париже черномазых ещё принижают. Нет, я не играю «Хижину дядюшки Тома», но пожилые белые господа ещё не уступают место в метро молодым черным сенегальцам. Всё время видишь в метро рекламу Банания, что вы хотите. А сколько бедных метельщиков на улицах, сколько мамелюков в униформе подают кофе, пардон, мокко, в шикарных ресторанах. Средний француз считает, что даже наш кариес должен быть обязан миссионерам и что мы голосуем в пещерах кремниевым наконечником и колотушкой из чёрного дерева. Что ж, пусть время варит свой кофе с молоком. Тем временем черномазый, более или менее цивилизованный, которым я себя считаю, должен завоёвывать своё место под солнцем не только своими мозгами, но в особенности своими половыми железами, месье. Если роскошные браки нам временно недоступны, то мы хотя бы можем надеяться на роскошные адюльтеры. Мне не стыдно в этом признаться, господин комиссар, — продолжает говорливый, — я сделал себе образование, как бобры делают свой дом: своим хвостом! Такие ребятишки, как я, — первые миссионеры нашего наследственного многобожия. Фаллос — вот наша эмблема! Он даёт нам силу стучаться в двери, месье, ибо мы — безрукие калеки цивилизации. Но час придёт, он уже на подходе, когда Ку-Клукс-Клан будет состоять из нас.

У него на лице радушная улыбка.

— Вот что я хотел вам сказать.

— Очень интересно, — отвечаю я, — но для чего, чёрт возьми, вы мне это рассказали?

— В качестве предисловия, господин комиссар. Я догадываюсь, почему вы меня допрашиваете и о чём будет разговор. Объяснив вам, кто я и что я думаю, я сэкономил нам время.

— И как вы думаете, что мне от вас надо?

В его взгляде появляется тень разочарования.

— Иизуз, Господь наш, — говорит он с негритянским акцентом как в дублированных американских фильмах, — дух полицейского коренится в характере легавых как наследственность. Ваше призвание — это нечто вроде атавизма. Может быть, потому, что внутри каждого человека есть маленький гормон фараона. Вы находитесь на борту для того, чтобы обеспечить безопасность Его Превосходительства министра, и, поскольку вам известно, что его супруга проявляет ко мне интерес, вы хотите меня попросить, чтобы я не распространялся об этом, ибо если мелкие грешки дамы из высшего общества могут свободно гулять по Монпарнасу, то на корабле они становятся слишком заметными. Не так ли?

Сдаётся мне, мои дорогие читатели, что я поднял не простого зайца.

Вот только этот капуцин меня немного сбивает со следа. Мы отдаляемся от сундука-призрака. Может быть, у этого умного молодого человека такая тактика? Сбросить балласт из некоторых тайн для того, чтобы лучше скрыть самые жгучие секреты? Я ничем не рискую, если отпущу его на некоторое расстояние.

— Вы нанялись в компанию «Паксиф» ради госпожи Газон-сюр-Лебид?

— Из-за неё, — поправляет Архимед Эврика. — Только не говорите, что я это делаю из-за её красивых глаз! Моя работа мойщиком посуды — это нечто вроде капиталовложения. Я инвестирую свой отпуск в зону влияния этой госпожи. Она находится в том возрасте, когда нужно платить наличными и при этом выглядеть прилично! Я дал ей высшее доказательство любви, не так ли? Любви тайной, незаметной, скромной… Земляной червяк, влюблённый в звезду! Не могу жить вдали от тебя! Я бы предпочёл путешествовать в качестве врача. Увы, на «Мердалоре» нужен был посудомойщик. Вот я и окунулся в мойку. Я бы согласился стать помощником кочегара, если бы понадобилось и если бы корабль топили углём. Она будет очень тронута, когда увидит мой силуэт как из чёрного дерева в проёме её двери. «Как? Ты здесь, моя Белоснежка!» — вскрикнет она, ибо она зовёт меня Белоснежкой, чтобы показать, до какой степени она антирасистка. Если бы я захотел стать пассажиром, она бы дала мне билет первого класса со всеми экскурсиями на берегу. Но нет, у меня есть чувство собственного достоинства. Бедный негр, но гордый. Отец — вождь племени и шеф филиала «Рено» в Дакаре! Она лопнет от гордости от такого проявления верности. Совершенно один, из чувства обожания я вновь иду тропою рабства! Она потом будет рассказывать своим подругам! Ибо у этих дам есть развратные подруги, которым они доверяются. Я — часть её параллельной светской жизни. Некоторые держат афганскую борзую, чтобы показывать её, а другие чернокожего любовника, чтобы рассказывать о нём. Афганская борзая — это не моська и даже не собака. Она напоминает парадный «О-Седар»[58]. Точно так же чернокожий любовник — это не жиголо; он из разряда устрашающих доспехов, которые продаются в лавочках китайского квартала или на некоторых задворках магазинов Бродвея. У других людей аккумуляторные батареи, у нас — животная энергия. И тем не менее всё это ценится по рыночной цене.