– В чем ошиблась? – как можно мягче спросила она.

Нельзя было поддаваться, заражаться от него этой сухой истерикой. Пускай хоть кто-то в этом больном спектакле сохранит здравый рассудок. Как бы невыносимо, как бы мучительно это ни было.

– Ошиблась, когда делала замену в касте, – нехорошо улыбнувшись, пояснил Эртан.

Он резко развернулся, пошатываясь, прошел по комнате, подцепил стоявшую на комоде ополовиненную бутылку и, запрокинув голову, принялся жадно пить из горлышка. Потом утерся тыльной стороной ладони, посмотрел на Катю, бледный, пьяный, весь какой-то разболтанный, нечеткий. И вместе с тем поразительно красивый, даже более пленительный, чем обычно. Как будто бы раньше его облик был слишком идеальным, гладким, слепящим, ошарашивающим своим совершенством. Теперь же в нем вдруг проступили изъяны, сделавшие его более глубоким, более земным и человечным, – круги под глазами, нервная морщинка у губ, болезненная худоба. И этот взгляд, мятущийся, дикий, от которого Кате хотелось бежать, забиться куда-нибудь, прикрыть глаза руками. Лишь усилием воли она заставила себя остаться на месте и, испуганная, измученная, продолжала смотреть на этот бездарный безжалостный спектакль.

Что он имел в виду, когда сказал, что она ошиблась? Что он должен был все же играть Воланда? Неужели Эртан в этом своем пьяно-наркотическо-неврастеничном угаре вообразил себя князем Тьмы?

– Ты страшный человек, Катя! – меж тем нараспев продолжил Эртан. – Стра-а-ашный! Ты смотришь на меня и видишь что-то свое. Не то, кем я являюсь на самом деле. Видишь какого-то честного, благородного, самоотверженного, доброго парня. А ничего этого во мне нет. Нет, Катя! Единственное, чем я владею, это мой проклятый талант – талант, позволяющий мне проживать за день миллион сущностей. Если бы ты знала, как я ненавижу его, как ненавижу эту проклятую многоликость, благодаря которой сам уже не помню, какой я.

– Перестань, – попробовала успокоить его Катя.

Поднялась с дивана, шагнула ближе, протянула руки. Ей хотелось обнять Эртана, прижать его к себе, как усталого расстроенного ребенка. Дать ему выкричаться, выплакаться. Но тот, судорожно дернув ртом, отпихнул ее от себя.

– Вот оно! Вот, о чем я говорю, Катя! Эта твоя доброта, это терпение, снисходительность… Ты даже не представляешь себе, как это жестоко. Ведь я понимаю, что ты видишь меня другим, и мне страшно тебя разочаровать. Я постоянно живу в панике, в ужасе от того, что однажды глаза у тебя раскроются, и ты поймешь, с кем связалась. Но сегодня… – Он снова схватился за бутылку, выхлебал из нее остатки виски и с отвращением отшвырнул на пол. – Сегодня такая ночь, когда сводятся счеты…

– Эртан, ты устал. Тебе нужно отдохнуть, пойдем, ты приляжешь, – пыталась увещевать его Катя.

Хотя от одной мысли о том, чтобы войти в ту комнату со смятой постелью, ее всю передергивало. И в голове снова начинали мелькать навязчивые картинки о том, как Андреас гладит Эртана по груди, по плечам, запускает пальцы ему в волосы, целует…

А тот вдруг, словно услышав ее мысли, заметался по гостиной, как будто бы забыв о Кате. Забился, как мотылек, влетевший в комнату, привлеченный ярким светом лампы, и теперь отчаянно пытающийся выбраться. Провел рукой по столу, пошарил по карманам, схватил сумку, вывалил на пол ее содержимое и принялся лихорадочно в нем копаться. Наконец, заметил то, что искал, а именно свой мобильник, рывком поднес его к уху. Кате благодаря громкому динамику слышно было, как сначала из трубки завывали гудки, а затем на звонок ответили, и на заднем фоне загремела быстрая танцевальная музыка.

– Где ты? – проорал Эртан в телефон. – Где? В «Slope»? Что ты там делаешь?

Кажется, Андреас – Катя поняла уже, что Эртан звонил именно ему, – ответил что-то резкое, потому что лицо Озтюрка дернулось, и он забормотал ласково:

– Ну не нужно, Андреас. Я прошу… Я… Не знаю. Может быть. Хорошо… Хорошо!

Он отложил мобильник, несколько секунд смотрел в пол. Уголок рта его дергался, пальцы подрагивали. Затем поднял голову и заметил Катю, вспомнил, наконец, что она все еще здесь, и он так и не закончил свою речь.

– А-а-а… – протянул он, затем тряхнул головой, встретился с Катей взглядом и снова заговорил, путано, сбивчиво, словно мыслями был уже не здесь. – Ты ошиблась, когда делала замену в касте, Катя. Ошиблась потому, что видишь во мне лучшее, видишь то, чего во мне нет, а может, и не было никогда. Я – не Иешуа, Катя. Я – Пилат! Трусость, трусость мой главный порок. Я жалкий трус, Катя, мне не хватило смелости быть тем, кто я есть. И за это я расплачиваюсь… Но по подлости своей расплачиваюсь не один. Я всех, всех вас тяну за собой, всех хочу искупать в том же дерьме за то, что вы имели неосторожность испытать ко мне добрые чувства. Я так трогательно вещал тебе тогда про семью, про позор… Ты ведь поверила, признайся? А на самом деле я просто струсил, побоялся презрения, насмешек. И отказался от себя. Андреас понимает это и не питает иллюзий на мой счет. На свою беду, он слишком сильно меня любит, чтобы сделать то, что следовало бы – плюнуть мне в лицо и отвернуться. Соглашается на эти тайные встречи, постыдные, грязные… А ты?

– Что я? – заторможенно переспросила Катя.

Ей уже даже не было больно. Всю душу словно выдрали из нее и безжалостно расколотили на мелкие осколки. Она же, онемевшая, омертвевшая, почти равнодушно наблюдала за тем, как они рассыпаются в бесплотную пыль. Нужно было уходить отсюда. Да, уходить. Здесь ей ничего уже не наладить, не спасти. Однако сил пошевелиться не было, и Катя все продолжала сидеть, откинувшись на спинку дивана, и смотреть на бесновавшегося Эртана.

– Ты! Ты ведь тоже меня полюбила. Я заставил тебя меня полюбить, убедил в том, какой я необыкновенный… Признайся, Мустафа говорил тебе о том, что я тебя использую? Ну так это правда, Катя. Не как ширму, нет… Я питался твоей любовью, твоим восхищением, упоением от мысли, что ты, даже зная все обо мне, все равно можешь думать о том, чтобы связать со мной свою жизнь. Да ты с ума сошла, Катя! Посмотри на меня! Посмотри внимательно! Зачем тебе это? Ведь даже сейчас, ломая перед тобой эту комедию, я знаешь, о чем думаю? О том, что Андреас, злой на меня, пьяный и обдолбанный, отрывается в ночном клубе. Что сейчас он с досады снимет там кого-нибудь и поедет к нему трахаться. И меня перекручивает от ревности, до удушья, до тошноты. А ты все смотришь на меня чистыми глазами… Я не могу, Катя, пощади! Уходи отсюда! Уходи, убирайся!

– Эртан… – попробовала она перебить.

Но тот вдруг схватил ее за руку, рванул на себя, заставив подняться с дивана, и принялся подталкивать к двери, приговаривая:

– Уходи! Уходи и никогда не возвращайся! Иначе я брошу тебя здесь, поеду за ним и привезу его сюда, наплевав на то, что ты здесь. Ты же не хочешь этого, Катя? Не хочешь смотреть на нас? Ведь нет же?

У Кати не осталось сил. В горло словно натолкали битого стекла. Руки и ноги повисли, бесполезные, как плети. А внутри все застыло, как, бывает, немеет десна после укола анестезии. Словно наблюдая за происходящим откуда-то со стороны, с отстраненным сухим любопытством, она позволила Эртану вытолкать себя за дверь, медленно спустилась на лифте вниз и, опустошенная, вывернутая наизнанку, не представляющая, что теперь делать, прошла несколько шагов, пересекла тихую в такой час улицу и присела на край больничного забора. Буквально через несколько минут к дому подъехало такси, и Катя видела, как из подъезда, все такой же разболтанной вихляющейся походкой, вылетел Эртан, неловко залез на заднее сиденье и, должно быть, поехал искать Андреаса. Ведь тот, очевидно, в том телефонном разговоре предупредил его, что если Эртан не приедет, он найдет, с кем провести ночь.